- соглашались вполголоса некоторые из мужчин.
Дамы тоже были немало поражены: одни пожимали плечами, другие тупились,
третьи переглядывались значительными взглядами, хотя в то же время - нельзя
этого утаить - многие из них сделали бы с величайшим удовольствием то, что
сделала теперь Клавская.
Хозяин наконец возвратился в залу и, услыхав все еще продолжавшиеся
возгласы Марфина, подошел к нему.
- Что такое, Егор Егорыч, вы шумите? Что вас разгневало? - спросил он
его с улыбкою.
- Если вы этого не понимаете, тем хуже для вас!.. Для вас хуже! -
отвечал с некоторым даже оттенком презрения маленький господин.
- Понимать тут нечего; вы, по вашему поэтическому настроению, так
способны преувеличивать, что готовы из всякой мухи сделать слона!
- Это - муха, ничтожная муха, по его!.. А не слон самоунижения и
самооплевания!..
- Егор Егорыч, пощадите от таких выражений! - произнес уже обиженным
голосом предводитель.
Марфин, впрочем, вряд ли бы его пощадил и даже, пожалуй, сказал бы еще
что-нибудь посильней, но только вдруг, как бы от прикосновения волшебного
жезла, он смолк, стих и даже побледнел, увидав входившее в это время в залу
целое семейство вновь приехавших гостей, которое состояло из трех молодых
девушек с какими-то ангелоподобными лицами и довольно пожилой матери,
сохранившей еще заметные следы красоты. Дама эта была некая вдова-адмиральша
Юлия Матвеевна Рыжова. Она наследовала после мужа очень большое состояние,
но, по доброте своей и непрактичности, совершенно почти расстроила его. Ее
сентиментальный характер отчасти выразился и в именах, которые она дала
дочерям своим, - и - странная случайность! - инстинкт матери как бы заранее
подсказал ей главные свойства каждой девушки: старшую звали Людмилою, и
действительно она была мечтательное существо; вторая - Сусанна - отличалась
необыкновенною стыдливостью; а младшая - Муза - обнаруживала большую
наклонность и способность к музыке.
Все эти три девицы воспитывались в институте, и лучше всех из них
училась Сусанна, а хуже всех Людмила, но зато она танцевала божественно, как
фея. Рядом с этим семейством шел высокий и стройный мужчина. Как лев
величественный, он слегка поматывал своей красивой головой на широкую грудь.
Его лицо имело отчасти насмешливое выражение, а проходившие вместе с тем по
этому лицу глубокие борозды ясно говорили, что этот господин (ему было никак
не больше тридцати пяти лет) достаточно пожил и насладился жизнью. Он был
дальний родственник Рыжовой и в семье ее просто именовался Валерьяном, а в
обществе Валерьяном Ченцовым и слыл там за неотразимого покорителя женских
сердец и за сильно азартного игрока. Марфину Ченцов тоже приходился
племянником. Между им и дядей существовали какие-то странные отношения:
Марфин в глаза и за глаза называл Ченцова беспутным и погибшим, но, несмотря
на то, нередко помогал ему деньгами, и деньгами не маленькими. Ченцов же, по
большей части сердя дядю без всякой надобности разными циническими
выходками, вдруг иногда обращался к нему как бы к родной матери своей, с
полной откровенностью и даже любовью.
Мадмуазель Катрин поспешила подойти к приехавшим дамам.
- Как поздно, как поздно!.. Мы с папа были в отчаянии и думали, что вы
не приедете, - говорила она, обмениваясь книксенами с девушками и их
матерью.
- Ах, э
Дамы тоже были немало поражены: одни пожимали плечами, другие тупились,
третьи переглядывались значительными взглядами, хотя в то же время - нельзя
этого утаить - многие из них сделали бы с величайшим удовольствием то, что
сделала теперь Клавская.
Хозяин наконец возвратился в залу и, услыхав все еще продолжавшиеся
возгласы Марфина, подошел к нему.
- Что такое, Егор Егорыч, вы шумите? Что вас разгневало? - спросил он
его с улыбкою.
- Если вы этого не понимаете, тем хуже для вас!.. Для вас хуже! -
отвечал с некоторым даже оттенком презрения маленький господин.
- Понимать тут нечего; вы, по вашему поэтическому настроению, так
способны преувеличивать, что готовы из всякой мухи сделать слона!
- Это - муха, ничтожная муха, по его!.. А не слон самоунижения и
самооплевания!..
- Егор Егорыч, пощадите от таких выражений! - произнес уже обиженным
голосом предводитель.
Марфин, впрочем, вряд ли бы его пощадил и даже, пожалуй, сказал бы еще
что-нибудь посильней, но только вдруг, как бы от прикосновения волшебного
жезла, он смолк, стих и даже побледнел, увидав входившее в это время в залу
целое семейство вновь приехавших гостей, которое состояло из трех молодых
девушек с какими-то ангелоподобными лицами и довольно пожилой матери,
сохранившей еще заметные следы красоты. Дама эта была некая вдова-адмиральша
Юлия Матвеевна Рыжова. Она наследовала после мужа очень большое состояние,
но, по доброте своей и непрактичности, совершенно почти расстроила его. Ее
сентиментальный характер отчасти выразился и в именах, которые она дала
дочерям своим, - и - странная случайность! - инстинкт матери как бы заранее
подсказал ей главные свойства каждой девушки: старшую звали Людмилою, и
действительно она была мечтательное существо; вторая - Сусанна - отличалась
необыкновенною стыдливостью; а младшая - Муза - обнаруживала большую
наклонность и способность к музыке.
Все эти три девицы воспитывались в институте, и лучше всех из них
училась Сусанна, а хуже всех Людмила, но зато она танцевала божественно, как
фея. Рядом с этим семейством шел высокий и стройный мужчина. Как лев
величественный, он слегка поматывал своей красивой головой на широкую грудь.
Его лицо имело отчасти насмешливое выражение, а проходившие вместе с тем по
этому лицу глубокие борозды ясно говорили, что этот господин (ему было никак
не больше тридцати пяти лет) достаточно пожил и насладился жизнью. Он был
дальний родственник Рыжовой и в семье ее просто именовался Валерьяном, а в
обществе Валерьяном Ченцовым и слыл там за неотразимого покорителя женских
сердец и за сильно азартного игрока. Марфину Ченцов тоже приходился
племянником. Между им и дядей существовали какие-то странные отношения:
Марфин в глаза и за глаза называл Ченцова беспутным и погибшим, но, несмотря
на то, нередко помогал ему деньгами, и деньгами не маленькими. Ченцов же, по
большей части сердя дядю без всякой надобности разными циническими
выходками, вдруг иногда обращался к нему как бы к родной матери своей, с
полной откровенностью и даже любовью.
Мадмуазель Катрин поспешила подойти к приехавшим дамам.
- Как поздно, как поздно!.. Мы с папа были в отчаянии и думали, что вы
не приедете, - говорила она, обмениваясь книксенами с девушками и их
матерью.
- Ах, э