олагал непременно уехать на Кавказ, где деньги ему будут нужны на
экипировку. Егор Егорыч ничего не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь
Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ - все это перемешалось в его уме, и прежде
всего ему представился вопрос, правда или нет то, что говорил ему Крапчик, и
он хоть кричал на того и сердился, но в то же время в глубине души его
шевелилось, что это не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому пришло в
голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых
и племянника из губернского города; но все-таки, как истый оптимист, будучи
более склонен воображать людей в лучшем свете, чем они были на самом деле,
Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту злую мысль и почти вслух
пробормотал: "Конечно, неправда, и доказательство тому, что, если бы
существовало что-нибудь между Ченцовым и Людмилой, он не ускакал бы на
Кавказ, а оставался бы около нее". Кроме того, и самое письмо Валерьяна
затронуло в Егоре Егорыче все еще тлевшуюся к племяннику родственную любовь,
тем более, что Ченцов снова повторил очень неприятную для дяди фразу, что
пропасть, в которую суждено ему рухнуть, кажется, недалеко перед ним зияет.
Чтобы не дать в себе застынуть своему доброму движению, Егор Егорыч
немедленно позвал хозяина гостиницы и поручил ему отправить по почте две
тысячи рублей к племяннику с коротеньким письмецом, в котором он уведомлял
Валерьяна, что имение его оставляет за собой и будет высылать ему деньги по
мере надобности. Совершив все сие, Егор Егорыч опять начал восклицать вслух:
"Куда же мне беречь и для чего? Разве не Валерьяну же все достанется?.." Но
тут у него промелькнула и другая мысль: "Надобно оставить какое-нибудь
прочное обеспечение и Людмиле!.." А потом он вспомнил и об адмиральше и двух
ее других дочерях. Нехорошо же, казалось Егору Егорычу, обойти их совсем.
"Всем дам!.. Между всеми разделю!.." - решил он и вознамерился обо всем этом
обстоятельно переговорить с Рыжовыми при свидании с ними в Москве.
Поутру Егор Егорыч, проснувшись после довольно сносно проведенной ночи,
умылся, оделся, помолился и, когда ему донесли, что на пошевни его
поставлена кибитка и что даже приведены и заложены почтовые лошади, он - это
было часов около десяти - отправился, одетый совсем по-дорожному, в дом
Рыжовых, где застал сиену, умилившую его до глубины души. В момент приезда
его, там приходский священник с причтом служил напутственный молебен.
Впереди прочих стояли: Сусанна в ваточном платье, с лицом серьезным, и Муза,
с лицом еще более, чем у сестры, нахмуренным; а за ними вся комнатная
прислуга: две-три хорошенькие горничные, оборванный лакей, оборванный тоже
повар, вдобавок еще небритый и распространявший от себя довольно сильный
запах жареного луку. Священник довольно торопливо и переболтавшимся языком
читал евангелие и произносил слова: "откуда мне сие, да приидет мати господа
моего ко мне!" Увидав Марфина, он стал читать несколько медленнее, и даже
дьячок, раздувавший перед тем с раскрасневшимся лицом кадило, оставил
занятие и по окончании евангелия затянул вместе с священником: "Заступница
усердная, мати господа вышняго..." Молебен собственно служили иконе
казанской божией матери, считавшейся в роду Рыжовых чудотворною и стоявшей в
настоящем случае с почетом в углу залы на столике, покрытом белою скатертью.
Сусан
экипировку. Егор Егорыч ничего не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь
Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ - все это перемешалось в его уме, и прежде
всего ему представился вопрос, правда или нет то, что говорил ему Крапчик, и
он хоть кричал на того и сердился, но в то же время в глубине души его
шевелилось, что это не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому пришло в
голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых
и племянника из губернского города; но все-таки, как истый оптимист, будучи
более склонен воображать людей в лучшем свете, чем они были на самом деле,
Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту злую мысль и почти вслух
пробормотал: "Конечно, неправда, и доказательство тому, что, если бы
существовало что-нибудь между Ченцовым и Людмилой, он не ускакал бы на
Кавказ, а оставался бы около нее". Кроме того, и самое письмо Валерьяна
затронуло в Егоре Егорыче все еще тлевшуюся к племяннику родственную любовь,
тем более, что Ченцов снова повторил очень неприятную для дяди фразу, что
пропасть, в которую суждено ему рухнуть, кажется, недалеко перед ним зияет.
Чтобы не дать в себе застынуть своему доброму движению, Егор Егорыч
немедленно позвал хозяина гостиницы и поручил ему отправить по почте две
тысячи рублей к племяннику с коротеньким письмецом, в котором он уведомлял
Валерьяна, что имение его оставляет за собой и будет высылать ему деньги по
мере надобности. Совершив все сие, Егор Егорыч опять начал восклицать вслух:
"Куда же мне беречь и для чего? Разве не Валерьяну же все достанется?.." Но
тут у него промелькнула и другая мысль: "Надобно оставить какое-нибудь
прочное обеспечение и Людмиле!.." А потом он вспомнил и об адмиральше и двух
ее других дочерях. Нехорошо же, казалось Егору Егорычу, обойти их совсем.
"Всем дам!.. Между всеми разделю!.." - решил он и вознамерился обо всем этом
обстоятельно переговорить с Рыжовыми при свидании с ними в Москве.
Поутру Егор Егорыч, проснувшись после довольно сносно проведенной ночи,
умылся, оделся, помолился и, когда ему донесли, что на пошевни его
поставлена кибитка и что даже приведены и заложены почтовые лошади, он - это
было часов около десяти - отправился, одетый совсем по-дорожному, в дом
Рыжовых, где застал сиену, умилившую его до глубины души. В момент приезда
его, там приходский священник с причтом служил напутственный молебен.
Впереди прочих стояли: Сусанна в ваточном платье, с лицом серьезным, и Муза,
с лицом еще более, чем у сестры, нахмуренным; а за ними вся комнатная
прислуга: две-три хорошенькие горничные, оборванный лакей, оборванный тоже
повар, вдобавок еще небритый и распространявший от себя довольно сильный
запах жареного луку. Священник довольно торопливо и переболтавшимся языком
читал евангелие и произносил слова: "откуда мне сие, да приидет мати господа
моего ко мне!" Увидав Марфина, он стал читать несколько медленнее, и даже
дьячок, раздувавший перед тем с раскрасневшимся лицом кадило, оставил
занятие и по окончании евангелия затянул вместе с священником: "Заступница
усердная, мати господа вышняго..." Молебен собственно служили иконе
казанской божией матери, считавшейся в роду Рыжовых чудотворною и стоявшей в
настоящем случае с почетом в углу залы на столике, покрытом белою скатертью.
Сусан