альчиком,
приговаривать: "Нишкни, Миша, нишкни!"... И Миша затих.
Доктор, любивший маленьких детей до страсти, не удержался и вскричал:
- Это что еще за существо новое? - И сейчас же подошел к зыбке.
- Да ведь какая прелесть, - посмотри, gnadige Frau! - продолжал он.
Gnadige Frau встала и подошла: она также любила детей и думала, что
малютке не заполз ли в ухо какой-нибудь маленький таракашик.
- Прелесть что такое!.. Прелесть! - не унимался восклицать Сверстов.
Ребенок, в самом деле, был прелесть: с голенькими ручонками, ножонками
и даже голым животишком, белый, как крупичатое тесто, он то корчился, то
разгибался в своей зыбке.
- И здоровенький, как видно! - продолжал им любоваться Сверстов.
- Здоров, слава те, господи! - отозвалась уже мать. - Такой гулена, -
все на улицу теперь просится.
- Нет, на улицу рано!.. Холодно еще! - запретил доктор и обратился к
стоявшему тут же Ивану Дорофееву: - А что, твоя старая бабка давно уж
умерла?
Он еще прежде, в последний свой приезд к Егору Егорычу, лечил бабку
Ивана Дорофеева, и тогда уж она показалась ему старою-престарою.
При этом вопросе Парасковья слегка усмехнулась.
- Какое умерла? - произнес тихо Иван Дорофеев. - На голбце еще лежит до
сей поры!.. Как человек-то упрется по этой части, так его и не сковырнешь.
- Я, впрочем, посмотрю ее! - сказал Сверстов.
- Сделайте божескую милость! - проговорил с удовольствием Иван
Дорофеев, который хотя и посмеивался над старухой, но был очень печен об
ней.
Сверстов немедля же полез на голбец, и Иван Дорофеев, влезши за ним,
стал ему светить лучиной. Бабушка была совсем засохший, сморщенный гриб.
Сверстов повернул ее к себе лицом. Она только простонала, не ведая, кто это
и зачем к ней влезли на печь. Сверстов сначала приложил руку к ее лбу, потом
к рукам, к ногам и, слезая затем с печи, сказал:
- Плоха, очень плоха!.. Однако все-таки дня через два, через три ты
приезжай ко мне в больницу к Егору Егорычу!.. Я дам ей кой-какого снадобья.
- Слушаю-с, - произнес Иван Дорофеев. - А вы надолго едете к Егору
Егорычу?
- Надолго, навсегда - лечить вас буду! - воскликнул Сверстов.
Gnadige Frau не ошиблась, предполагая, что муж ее будет устраивать себе
практику больше у мужиков, чем у бар.
В избу вошел извозчик.
- Я выкормил лошадей-то, - объявил он каким-то почти диким голосом.
Сверстов принялся расплачиваться торопливо и щедро; он все уже почти
деньжонки, которые выручил за проданное им имущество в уездном городке,
просадил дорогой. Иван Дорофеев проводил своих гостей до повозки и усадил в
нее gnadige Frau и Сверстова с пожеланием благополучного пути.
Кибитка тронулась. Иван Дорофеев долго еще глядел им вслед.
- Эк у него, дурака, лошади-то болтаются, словно мотовилы! - дивовал
он, видя, как у глуповатого извозчика передняя лошадь сбивалась с дороги и
тыкалась рылом то к одному двору, то к другому.
X
За сосунцовским полем сейчас же начинался густой лес с очень узкою
через него дорогою, и чем дальше наши путники ехали по этому лесу, тем все
выше показывались сосны по сторонам, которые своими растопыренными ветвями,
покрытыми снегом, как бы напоминали собой привидения в саванах. В воздухе
веяло свежей сыроватостью. Сквозь тонкие облака на небе чуть-чуть местами
мерца
приговаривать: "Нишкни, Миша, нишкни!"... И Миша затих.
Доктор, любивший маленьких детей до страсти, не удержался и вскричал:
- Это что еще за существо новое? - И сейчас же подошел к зыбке.
- Да ведь какая прелесть, - посмотри, gnadige Frau! - продолжал он.
Gnadige Frau встала и подошла: она также любила детей и думала, что
малютке не заполз ли в ухо какой-нибудь маленький таракашик.
- Прелесть что такое!.. Прелесть! - не унимался восклицать Сверстов.
Ребенок, в самом деле, был прелесть: с голенькими ручонками, ножонками
и даже голым животишком, белый, как крупичатое тесто, он то корчился, то
разгибался в своей зыбке.
- И здоровенький, как видно! - продолжал им любоваться Сверстов.
- Здоров, слава те, господи! - отозвалась уже мать. - Такой гулена, -
все на улицу теперь просится.
- Нет, на улицу рано!.. Холодно еще! - запретил доктор и обратился к
стоявшему тут же Ивану Дорофееву: - А что, твоя старая бабка давно уж
умерла?
Он еще прежде, в последний свой приезд к Егору Егорычу, лечил бабку
Ивана Дорофеева, и тогда уж она показалась ему старою-престарою.
При этом вопросе Парасковья слегка усмехнулась.
- Какое умерла? - произнес тихо Иван Дорофеев. - На голбце еще лежит до
сей поры!.. Как человек-то упрется по этой части, так его и не сковырнешь.
- Я, впрочем, посмотрю ее! - сказал Сверстов.
- Сделайте божескую милость! - проговорил с удовольствием Иван
Дорофеев, который хотя и посмеивался над старухой, но был очень печен об
ней.
Сверстов немедля же полез на голбец, и Иван Дорофеев, влезши за ним,
стал ему светить лучиной. Бабушка была совсем засохший, сморщенный гриб.
Сверстов повернул ее к себе лицом. Она только простонала, не ведая, кто это
и зачем к ней влезли на печь. Сверстов сначала приложил руку к ее лбу, потом
к рукам, к ногам и, слезая затем с печи, сказал:
- Плоха, очень плоха!.. Однако все-таки дня через два, через три ты
приезжай ко мне в больницу к Егору Егорычу!.. Я дам ей кой-какого снадобья.
- Слушаю-с, - произнес Иван Дорофеев. - А вы надолго едете к Егору
Егорычу?
- Надолго, навсегда - лечить вас буду! - воскликнул Сверстов.
Gnadige Frau не ошиблась, предполагая, что муж ее будет устраивать себе
практику больше у мужиков, чем у бар.
В избу вошел извозчик.
- Я выкормил лошадей-то, - объявил он каким-то почти диким голосом.
Сверстов принялся расплачиваться торопливо и щедро; он все уже почти
деньжонки, которые выручил за проданное им имущество в уездном городке,
просадил дорогой. Иван Дорофеев проводил своих гостей до повозки и усадил в
нее gnadige Frau и Сверстова с пожеланием благополучного пути.
Кибитка тронулась. Иван Дорофеев долго еще глядел им вслед.
- Эк у него, дурака, лошади-то болтаются, словно мотовилы! - дивовал
он, видя, как у глуповатого извозчика передняя лошадь сбивалась с дороги и
тыкалась рылом то к одному двору, то к другому.
X
За сосунцовским полем сейчас же начинался густой лес с очень узкою
через него дорогою, и чем дальше наши путники ехали по этому лесу, тем все
выше показывались сосны по сторонам, которые своими растопыренными ветвями,
покрытыми снегом, как бы напоминали собой привидения в саванах. В воздухе
веяло свежей сыроватостью. Сквозь тонкие облака на небе чуть-чуть местами
мерца