. Всякий из них, продавая свою лошадь, вскакивал на нее верхом и
начинал лупить ее что есть силы кнутом и ногами по бокам, заставляя нестись
благим матом, а сам при этом делал вид, что будто бы едва сдерживал коня;
зубоскальство и ругань при этом сыпались неумолкаемо. На другой стороне
площади, точно так же не без крику и ругательств, одни продавали, а другие
покупали дровни, оглобли, дуги, станки для хомутов; а посередине ее,
обыкновенно по торговым дням, приводились в исполнение уголовные решения. В
настоящем случае на этом месте виднелся эшафот, который окружен был цепью
гарнизонных солдат, с ружьями наперевес. В цепь эту въехала колесница в
сопровождении разных служебных лиц. Солдаты затем сомкнулись еще плотнее и
отделили ее окончательно от прочей толпы. На эшафот Лябьев вошел довольно
твердой походкой и сам встал у позорного столба. Частный пристав стал ему
читать приговор, но он его совершенно не слушал и все время искал глазами в
толпе жену и Марфиных. После прочтения приговора к нему подошел священник,
который сначала что-то такое тихо говорил осужденному, наконец громко, так
что все слышали, произнес: "Прощаю и разрешаю тя; да простит тебе и бог твое
великое прегрешение, зане велико было покаяние твое". Священника сменил
палач. Тот пододвинул осужденного несколько ближе к столбу, поднял над
головой его шпагу и, сломав ее, бросил на подмостки эшафота, причем
уничтоженное оружие чести сильно звякнуло. Этого уж Лябьев не выдержал и
пошатнулся, готовый упасть, но тот же палач с явным уважением поддержал его
и бережно свел потом под руку с эшафота на землю, где осужденный был принят
полицейскими чинами и повезен обратно в острог, в сопровождении, конечно,
конвоя, в смоленой фуре, в которой отвозили наказываемых кнутом, а потому
она была очень перепачкана кровью. Вслед за этим поездом направились первые
Марфины, держа всю дорогу в своих объятиях бедную Музу Николаевну. Не
отставая от них, поехали также Аграфена Васильевна и несколько мужчин разных
художественных профессий: музыканты, живописцы, актеры и сверх того
некоторые дамы из бомонда. Но по приезде всего этого общества в острог им
объявили, что во внутренность тюрьмы, за исключением жены осужденного,
никого не велено пускать. Егор Егорыч заспорил было, а вместе с ним и
Аграфена Васильевна; последняя начала уже говорить весьма веские словечки;
но к ним вышел невзрачный камер-юнкер и на чистом французском языке стал
что-то такое объяснять Егору Егорычу, который, видимо, начал поддаваться его
словам, но Аграфена Васильевна снова протестовала.
- Вы мне на своем парле-ву-франсе не болтайте, я не разумею; а скажите,
пошто же нас не пускаете в тюрьму?
Камер-юнкер хотя и сухо, но вежливо ответил ей, что осужденный теперь
чувствует себя очень дурно и проведен в больницу, а потому пустить к нему
многих значит еще больше его расстроить. Такое объяснение показалось
Аграфене Васильевне основательным: одно ей не понравилось, что все это
говорил невзрачный барин, который даже бывал у них в доме, но только всегда
вместе с Калмыком; а потому, по ее мнению, он тоже был из мошенников. Когда
камер-юнкер ушел от них, то Аграфена Васильевна очутилась лицом к лицу с
Марфиными и с свойственной ей несдержанностью отнеслась к Егору Егорычу.
- Вы родственник Аркаше и муж этой дамы? - сказала она, по
начинал лупить ее что есть силы кнутом и ногами по бокам, заставляя нестись
благим матом, а сам при этом делал вид, что будто бы едва сдерживал коня;
зубоскальство и ругань при этом сыпались неумолкаемо. На другой стороне
площади, точно так же не без крику и ругательств, одни продавали, а другие
покупали дровни, оглобли, дуги, станки для хомутов; а посередине ее,
обыкновенно по торговым дням, приводились в исполнение уголовные решения. В
настоящем случае на этом месте виднелся эшафот, который окружен был цепью
гарнизонных солдат, с ружьями наперевес. В цепь эту въехала колесница в
сопровождении разных служебных лиц. Солдаты затем сомкнулись еще плотнее и
отделили ее окончательно от прочей толпы. На эшафот Лябьев вошел довольно
твердой походкой и сам встал у позорного столба. Частный пристав стал ему
читать приговор, но он его совершенно не слушал и все время искал глазами в
толпе жену и Марфиных. После прочтения приговора к нему подошел священник,
который сначала что-то такое тихо говорил осужденному, наконец громко, так
что все слышали, произнес: "Прощаю и разрешаю тя; да простит тебе и бог твое
великое прегрешение, зане велико было покаяние твое". Священника сменил
палач. Тот пододвинул осужденного несколько ближе к столбу, поднял над
головой его шпагу и, сломав ее, бросил на подмостки эшафота, причем
уничтоженное оружие чести сильно звякнуло. Этого уж Лябьев не выдержал и
пошатнулся, готовый упасть, но тот же палач с явным уважением поддержал его
и бережно свел потом под руку с эшафота на землю, где осужденный был принят
полицейскими чинами и повезен обратно в острог, в сопровождении, конечно,
конвоя, в смоленой фуре, в которой отвозили наказываемых кнутом, а потому
она была очень перепачкана кровью. Вслед за этим поездом направились первые
Марфины, держа всю дорогу в своих объятиях бедную Музу Николаевну. Не
отставая от них, поехали также Аграфена Васильевна и несколько мужчин разных
художественных профессий: музыканты, живописцы, актеры и сверх того
некоторые дамы из бомонда. Но по приезде всего этого общества в острог им
объявили, что во внутренность тюрьмы, за исключением жены осужденного,
никого не велено пускать. Егор Егорыч заспорил было, а вместе с ним и
Аграфена Васильевна; последняя начала уже говорить весьма веские словечки;
но к ним вышел невзрачный камер-юнкер и на чистом французском языке стал
что-то такое объяснять Егору Егорычу, который, видимо, начал поддаваться его
словам, но Аграфена Васильевна снова протестовала.
- Вы мне на своем парле-ву-франсе не болтайте, я не разумею; а скажите,
пошто же нас не пускаете в тюрьму?
Камер-юнкер хотя и сухо, но вежливо ответил ей, что осужденный теперь
чувствует себя очень дурно и проведен в больницу, а потому пустить к нему
многих значит еще больше его расстроить. Такое объяснение показалось
Аграфене Васильевне основательным: одно ей не понравилось, что все это
говорил невзрачный барин, который даже бывал у них в доме, но только всегда
вместе с Калмыком; а потому, по ее мнению, он тоже был из мошенников. Когда
камер-юнкер ушел от них, то Аграфена Васильевна очутилась лицом к лицу с
Марфиными и с свойственной ей несдержанностью отнеслась к Егору Егорычу.
- Вы родственник Аркаше и муж этой дамы? - сказала она, по