шими слегка небольшими его глазами, начал с
тою простотою, свободою и верностью тона, каковая была ему столь присуща:
- Задумал, судырь ты мой, француз Наполеондера выкопать, а похоронен
этот самый Наполеондер на острове Алене, где нет ни земли, ни воды, а только
зыбь поднебесная. Но без императора всероссийского нельзя было того сделать;
они и пишут государю императору нашему прошение на гербовой бумаге: "Что
так, мол, и так, позвольте нам Наполеондера выкопать!" - "А мне что,
говорит, плевать на то, пожалуй, выкапывайте!" Стали они рыться и видят гроб
въявь, а как только к нему, он глубже в землю уходит... Бились они таким
манером долгое время; хорошо, что еще на ум им пришло, - взяли наших
ухтомцев, и те в пять дней, как пить дали, вырыли. Лежит, судырь ты мой,
этот самый Наполеондер весь целехонек, только сапогами поизносился да
волосами поистратился.
Рассказ этот так был хорошо произнесен, что даже никто не рассмеялся, а
только переглянулись все между собою и как бы в удивлении пожали слегка
плечами.
Под конец, впрочем, беседа была несколько омрачена печальным известием,
которое принес вновь прибывший господин, с лицом отчасти польского
характера, в усах, и как бы похожий на отставного военного, но на самом деле
это был один из первоклассных русских музыкальных талантов.
- Александр Сергеич, милости просим!.. Прошу вас выпить и покушать: я
сегодня праздную день моего рождения! - воскликнул ему частный пристав с
подобострастием.
- Нет, не хочу, - отказался Александр Сергеич{547}, - завтра мне черт
знает какая пытка предстоит.
- Что такое? - спросили его почти все с беспокойством.
- Лябьева завтра повезут на площадь лишать прав состояния, - произнес
мрачным голосом Александр Сергеич.
- Стало быть, дело его решено? - сказал с участием гегельянец.
- Решено-с, - ответил Александр Сергеич, бывший, видимо, незнаком с
гегельянцем, - и решено безобразнейшим образом: его ни много, ни мало
приговорили на каторгу.
Общий ужас встретил этот ответ, за исключением, впрочем, камер-юнкера,
который, кажется, знал это прежде и в настоящем случае довольно равнодушным
тоном проговорил вполголоса гегельянцу:
- Тут больше всего жаль несчастную жену Лябьева; она идет с ним на
каторгу, и, говорят, женщина больная, нервная.
Александр Сергеич между тем пересел к фортепьяно и начал играть
переведенную впоследствии, а тогда еще певшуюся на французском языке песню
Беранже: "В ногу, ребята, идите; полно, не вешать ружья!" В его отрывистой
музыке чувствовался бой барабана, сопровождающий обыкновенно все казни. Без
преувеличения можно сказать, что холодные мурашки пробегали при этом по телу
всех слушателей, опять-таки за исключением того же камер-юнкера, который,
встав, каким-то вялым и гнусливым голосом сказал гегельянцу:
- Я завтра тоже командирован на эту процессию; хочешь, пойдем со мной!
- Поди ты! - отозвался тот с сердцем. - По-моему, это самое
безнравственное любопытство.
- Нет, ничего! - проговорил вовсе, кажется, не находивший ничего
безнравственного в подобном любопытстве камер-юнкер.
XI
На другой день зимнее утро, как нарочно, оказалось светлым и тихим. По
Москве раздавался благовест к обедне; прохожие благодаря свежему воздуху шли
более обыкновенного оживленной и
тою простотою, свободою и верностью тона, каковая была ему столь присуща:
- Задумал, судырь ты мой, француз Наполеондера выкопать, а похоронен
этот самый Наполеондер на острове Алене, где нет ни земли, ни воды, а только
зыбь поднебесная. Но без императора всероссийского нельзя было того сделать;
они и пишут государю императору нашему прошение на гербовой бумаге: "Что
так, мол, и так, позвольте нам Наполеондера выкопать!" - "А мне что,
говорит, плевать на то, пожалуй, выкапывайте!" Стали они рыться и видят гроб
въявь, а как только к нему, он глубже в землю уходит... Бились они таким
манером долгое время; хорошо, что еще на ум им пришло, - взяли наших
ухтомцев, и те в пять дней, как пить дали, вырыли. Лежит, судырь ты мой,
этот самый Наполеондер весь целехонек, только сапогами поизносился да
волосами поистратился.
Рассказ этот так был хорошо произнесен, что даже никто не рассмеялся, а
только переглянулись все между собою и как бы в удивлении пожали слегка
плечами.
Под конец, впрочем, беседа была несколько омрачена печальным известием,
которое принес вновь прибывший господин, с лицом отчасти польского
характера, в усах, и как бы похожий на отставного военного, но на самом деле
это был один из первоклассных русских музыкальных талантов.
- Александр Сергеич, милости просим!.. Прошу вас выпить и покушать: я
сегодня праздную день моего рождения! - воскликнул ему частный пристав с
подобострастием.
- Нет, не хочу, - отказался Александр Сергеич{547}, - завтра мне черт
знает какая пытка предстоит.
- Что такое? - спросили его почти все с беспокойством.
- Лябьева завтра повезут на площадь лишать прав состояния, - произнес
мрачным голосом Александр Сергеич.
- Стало быть, дело его решено? - сказал с участием гегельянец.
- Решено-с, - ответил Александр Сергеич, бывший, видимо, незнаком с
гегельянцем, - и решено безобразнейшим образом: его ни много, ни мало
приговорили на каторгу.
Общий ужас встретил этот ответ, за исключением, впрочем, камер-юнкера,
который, кажется, знал это прежде и в настоящем случае довольно равнодушным
тоном проговорил вполголоса гегельянцу:
- Тут больше всего жаль несчастную жену Лябьева; она идет с ним на
каторгу, и, говорят, женщина больная, нервная.
Александр Сергеич между тем пересел к фортепьяно и начал играть
переведенную впоследствии, а тогда еще певшуюся на французском языке песню
Беранже: "В ногу, ребята, идите; полно, не вешать ружья!" В его отрывистой
музыке чувствовался бой барабана, сопровождающий обыкновенно все казни. Без
преувеличения можно сказать, что холодные мурашки пробегали при этом по телу
всех слушателей, опять-таки за исключением того же камер-юнкера, который,
встав, каким-то вялым и гнусливым голосом сказал гегельянцу:
- Я завтра тоже командирован на эту процессию; хочешь, пойдем со мной!
- Поди ты! - отозвался тот с сердцем. - По-моему, это самое
безнравственное любопытство.
- Нет, ничего! - проговорил вовсе, кажется, не находивший ничего
безнравственного в подобном любопытстве камер-юнкер.
XI
На другой день зимнее утро, как нарочно, оказалось светлым и тихим. По
Москве раздавался благовест к обедне; прохожие благодаря свежему воздуху шли
более обыкновенного оживленной и