быстрой походкой; даже так называемые
ваньки-извозчики ехали довольно резво; но среди такого веселого дня вдоль
Волхонки, по направлению к Конной площади, как уже догадывается, вероятно,
читатель, везли на позорных дрогах несчастного Лябьева в арестантской
одежде, с повешенной на груди дощечкой, на которой было четко написано:
"убийца". За дрогами следовала целая толпа народа, в которой между сермягами
и полушубками виднелось очень много дам в дорогих салопах и мужчин в
щеголеватых бекешах и шубах. Ближе всех к колеснице шла или почти в
бессознательном состоянии была ведена под руки Муза Николаевна Егором
Егорычем и Сусанной Николаевной, которые, впрочем, и сами еле брели. Никто
из них, равно как и сам преступник, а вместе с ним и все почитатели его
таланта, никак не ожидали такого строгого решения, а тем более столь
быстрого исполнения приговора; всеми чувствовалось, что тут чья-то неведомая
рука торопила блюстителей закона. Аграфена Васильевна, вся в поту,
задыхавшаяся, тоже шла невдалеке от Марфиных и всю дорогу ругала полицейских
чиновников, сопровождавших процессию.
- Это вот все эти архангелы-то! - кричала она. - Черномазого, небось,
не притянули - откупился; а Аркаше, может, и того сделать не на что было:
все у него разные подлецы обобрали.
- Не шумите, сударыня, здесь не место выражать ваше негодование! -
вздумал было ее остановить ехавший невдалеке от нее прокурор.
- А ты кто такой? - спросила его гневно Аграфена Васильевна.
- Я прокурор! - отвечал ей тот внушительно.
- А я сенаторша! - привела Аграфена Васильевна обычный свой аргумент,
употребляемый ею в разных случаях жизни.
Прокурор выразил в лице своем сомнение.
- Что, не веришь?.. Поди вон, спроси мужа!.. Он тут же в карете едет!
Феодосий Гаврилыч, действительно плотнейшим образом закупоренный в
своем возке, ехал четверней за процессией: считая себя человеком
просвещенным, он нашел нужным выразить знак участия таланту.
Прокурор между тем еще что-то такое хотел возразить Аграфене
Васильевне, но его остановил сидевший с ним в одних санях знакомый нам
камер-юнкер.
- Laissez la donc, cher ami, c'est une bohemienne*, - сказал он ему.
______________
* Оставьте ее, друг мой, она цыганка (франц.).
- Et femme d'un senateur, en vente?* - спросил его прокурор.
______________
* И действительно жена сенатора? (франц.).
- Si!* - отвечал камер-юнкер.
______________
* Да! (франц.).
- Вот видишь, как залепетали сейчас! - огрызалась на них Аграфена
Васильевна, а вместе с тем по ее полному лицу текли неудержимым потоком
слезы.
Сам преступник сидел, понурив голову, и, только по временам поворачивая
ее назад, взглядывал на жену; на тех же дрогах сидел, спустив с них ноги,
палач в плисовых новых штанах, в красной рубахе и в легонькой, как бы
кучерской поддевке. Рожа у него была красная, пьяная и выражала одну только
какую-то чувственность. В руках он держал саблю Лябьева, когда-то служившего
в гусарах. Наконец поезд достигнул Конной площади, которая и ныне некрасива,
а тогда просто представляла какой-то огромный пустырь, окруженный с четырех
сторон маленькими полуразвалившимися домиками; на одной стороне ее цыгане и
разные русские барышники торговали лошадьми, или, скорей, невзрачными
клячами
ваньки-извозчики ехали довольно резво; но среди такого веселого дня вдоль
Волхонки, по направлению к Конной площади, как уже догадывается, вероятно,
читатель, везли на позорных дрогах несчастного Лябьева в арестантской
одежде, с повешенной на груди дощечкой, на которой было четко написано:
"убийца". За дрогами следовала целая толпа народа, в которой между сермягами
и полушубками виднелось очень много дам в дорогих салопах и мужчин в
щеголеватых бекешах и шубах. Ближе всех к колеснице шла или почти в
бессознательном состоянии была ведена под руки Муза Николаевна Егором
Егорычем и Сусанной Николаевной, которые, впрочем, и сами еле брели. Никто
из них, равно как и сам преступник, а вместе с ним и все почитатели его
таланта, никак не ожидали такого строгого решения, а тем более столь
быстрого исполнения приговора; всеми чувствовалось, что тут чья-то неведомая
рука торопила блюстителей закона. Аграфена Васильевна, вся в поту,
задыхавшаяся, тоже шла невдалеке от Марфиных и всю дорогу ругала полицейских
чиновников, сопровождавших процессию.
- Это вот все эти архангелы-то! - кричала она. - Черномазого, небось,
не притянули - откупился; а Аркаше, может, и того сделать не на что было:
все у него разные подлецы обобрали.
- Не шумите, сударыня, здесь не место выражать ваше негодование! -
вздумал было ее остановить ехавший невдалеке от нее прокурор.
- А ты кто такой? - спросила его гневно Аграфена Васильевна.
- Я прокурор! - отвечал ей тот внушительно.
- А я сенаторша! - привела Аграфена Васильевна обычный свой аргумент,
употребляемый ею в разных случаях жизни.
Прокурор выразил в лице своем сомнение.
- Что, не веришь?.. Поди вон, спроси мужа!.. Он тут же в карете едет!
Феодосий Гаврилыч, действительно плотнейшим образом закупоренный в
своем возке, ехал четверней за процессией: считая себя человеком
просвещенным, он нашел нужным выразить знак участия таланту.
Прокурор между тем еще что-то такое хотел возразить Аграфене
Васильевне, но его остановил сидевший с ним в одних санях знакомый нам
камер-юнкер.
- Laissez la donc, cher ami, c'est une bohemienne*, - сказал он ему.
______________
* Оставьте ее, друг мой, она цыганка (франц.).
- Et femme d'un senateur, en vente?* - спросил его прокурор.
______________
* И действительно жена сенатора? (франц.).
- Si!* - отвечал камер-юнкер.
______________
* Да! (франц.).
- Вот видишь, как залепетали сейчас! - огрызалась на них Аграфена
Васильевна, а вместе с тем по ее полному лицу текли неудержимым потоком
слезы.
Сам преступник сидел, понурив голову, и, только по временам поворачивая
ее назад, взглядывал на жену; на тех же дрогах сидел, спустив с них ноги,
палач в плисовых новых штанах, в красной рубахе и в легонькой, как бы
кучерской поддевке. Рожа у него была красная, пьяная и выражала одну только
какую-то чувственность. В руках он держал саблю Лябьева, когда-то служившего
в гусарах. Наконец поезд достигнул Конной площади, которая и ныне некрасива,
а тогда просто представляла какой-то огромный пустырь, окруженный с четырех
сторон маленькими полуразвалившимися домиками; на одной стороне ее цыгане и
разные русские барышники торговали лошадьми, или, скорей, невзрачными
клячами