осил Углакова:
- Далее, сколько я помню, по либретто дуэт между Амалат-Беком и
Султан-Ахметом?
- Так! - подтвердил тот, взглянув в тетрадку.
Лябьев опять стал фантазировать, и тут у него вышло что-то очень
хорошее, могущее глубоко зашевелить душу всякого человека. По чувствуемой
мысли дуэта можно было понять, что тщетно злым и настойчивым басом укорял
хитрый хан Амалат-Бека, называл его изменников, трусом, грозил кораном;
Амалат-Бек, тенор, с ужасом отрицался от того, что ему советовал хан, и
умолял не возлагать на него подобной миссии. При этом в игре Лябьева ясно
слышались вопли и страдания честного человека, которого негодяй и мерзавец
тащит в пропасть. Дамы и Углаков очень хорошо поняли, что художник
изображает этим историю своих отношений с Янгуржеевым; но Лябьев,
по-видимому, дуэтом остался недоволен: у него больше кипело в душе, чем он
выразил это звуками. Перестав играть, он склонил голову; но потом вдруг
приподнял ее и заиграл положенную им, когда еще он был женихом Музы
Николаевны, на музыку хвалебную песнь: "Тебе бога хвалим, тебе господа
исповедуем". Тогда он сочинил эту песнь, чтобы угодить Сусанне Николаевне,
но теперь она пришлась по душе всем и как бы возвысила дух каждого. Аграфена
Васильевна, бывшая, несмотря на свое цыганское происхождение, весьма
религиозною и знавшая хорошо хвалебную песнь, начала подпевать, и ее густой
контральто сразу же раздался по всему коридору. "Свят, свят, свят господь
бог Саваоф, полны суть небеса и земля величества славы твоея!" - отчетливо
пела она. Все почти арестанты этого этажа вышли в коридор и скучились около
приотворенной несколько двери в камеру Лябьева. У многих из них появились
слезы на глазах, но поспешивший в коридор смотритель, в отставном военном
вицмундире и с сильно пьяной рожей, велел, во-первых, арестантам разойтись
по своим местам, а потом, войдя в нумер к Лябьеву, объявил последнему, что
петь в тюрьме не дозволяется.
- Почему не дозволяется? - крикнул на него Углаков.
- Это может возмутить арестантов, как и возмутило их несколько, -
проговорил с важностью смотритель, вовсе не подозревая, что у бедных узников
текли слезы не из духа возмущения, а от чувства умиления.
- Вот болван-то! - проговорил почти вслух Углаков.
- Полно, Пьер! - остановил его Лябьев. - Мы не будем петь, - отнесся он
к смотрителю.
- Прошу вас, - сказал тот и, идя потом по коридору, несколько раз
повторил сам себе: "А с этим господином офицером, я еще посчитаюсь,
посчитаюсь".
Вскоре затем посетители стали собираться; но Муза Николаевна решительно
объявила, что она хочет остаться с мужем.
- Вы имеете на то право, а если вас дурак-смотритель станет беспокоить,
так покажите ему вот эту записку обер-полицеймейстера.
И Углаков подал сказанную записку Лябьевой, которая была в восторге от
подобного разрешения. Сам же m-r Пьер рассчитывал, кажется, поехать назад в
одном экипаже с Сусанной Николаевной, но та, вероятно, заранее это
предчувствовавшая, немедля же, как только они вышли от Лябьева, сказала:
- Прощайте, Петр Александрыч!
- Да я к вам же еду! - возразил было тот.
- Но я еще еду не домой, и заеду в Никитский монастырь! - придумала
Сусанна Николаевна и чрезвычайно проворно пошла с лестницы.
У m-r Пьера вытянулось лицо, но делать нечего; ост
- Далее, сколько я помню, по либретто дуэт между Амалат-Беком и
Султан-Ахметом?
- Так! - подтвердил тот, взглянув в тетрадку.
Лябьев опять стал фантазировать, и тут у него вышло что-то очень
хорошее, могущее глубоко зашевелить душу всякого человека. По чувствуемой
мысли дуэта можно было понять, что тщетно злым и настойчивым басом укорял
хитрый хан Амалат-Бека, называл его изменников, трусом, грозил кораном;
Амалат-Бек, тенор, с ужасом отрицался от того, что ему советовал хан, и
умолял не возлагать на него подобной миссии. При этом в игре Лябьева ясно
слышались вопли и страдания честного человека, которого негодяй и мерзавец
тащит в пропасть. Дамы и Углаков очень хорошо поняли, что художник
изображает этим историю своих отношений с Янгуржеевым; но Лябьев,
по-видимому, дуэтом остался недоволен: у него больше кипело в душе, чем он
выразил это звуками. Перестав играть, он склонил голову; но потом вдруг
приподнял ее и заиграл положенную им, когда еще он был женихом Музы
Николаевны, на музыку хвалебную песнь: "Тебе бога хвалим, тебе господа
исповедуем". Тогда он сочинил эту песнь, чтобы угодить Сусанне Николаевне,
но теперь она пришлась по душе всем и как бы возвысила дух каждого. Аграфена
Васильевна, бывшая, несмотря на свое цыганское происхождение, весьма
религиозною и знавшая хорошо хвалебную песнь, начала подпевать, и ее густой
контральто сразу же раздался по всему коридору. "Свят, свят, свят господь
бог Саваоф, полны суть небеса и земля величества славы твоея!" - отчетливо
пела она. Все почти арестанты этого этажа вышли в коридор и скучились около
приотворенной несколько двери в камеру Лябьева. У многих из них появились
слезы на глазах, но поспешивший в коридор смотритель, в отставном военном
вицмундире и с сильно пьяной рожей, велел, во-первых, арестантам разойтись
по своим местам, а потом, войдя в нумер к Лябьеву, объявил последнему, что
петь в тюрьме не дозволяется.
- Почему не дозволяется? - крикнул на него Углаков.
- Это может возмутить арестантов, как и возмутило их несколько, -
проговорил с важностью смотритель, вовсе не подозревая, что у бедных узников
текли слезы не из духа возмущения, а от чувства умиления.
- Вот болван-то! - проговорил почти вслух Углаков.
- Полно, Пьер! - остановил его Лябьев. - Мы не будем петь, - отнесся он
к смотрителю.
- Прошу вас, - сказал тот и, идя потом по коридору, несколько раз
повторил сам себе: "А с этим господином офицером, я еще посчитаюсь,
посчитаюсь".
Вскоре затем посетители стали собираться; но Муза Николаевна решительно
объявила, что она хочет остаться с мужем.
- Вы имеете на то право, а если вас дурак-смотритель станет беспокоить,
так покажите ему вот эту записку обер-полицеймейстера.
И Углаков подал сказанную записку Лябьевой, которая была в восторге от
подобного разрешения. Сам же m-r Пьер рассчитывал, кажется, поехать назад в
одном экипаже с Сусанной Николаевной, но та, вероятно, заранее это
предчувствовавшая, немедля же, как только они вышли от Лябьева, сказала:
- Прощайте, Петр Александрыч!
- Да я к вам же еду! - возразил было тот.
- Но я еще еду не домой, и заеду в Никитский монастырь! - придумала
Сусанна Николаевна и чрезвычайно проворно пошла с лестницы.
У m-r Пьера вытянулось лицо, но делать нечего; ост