го, как бы к себе в комнату; он
развесил по гвоздям снятые им с дам салопы, а также и свою собственную
шинель; дело в том, что Углаков у Лябьева, с первого же дня ареста того,
бывал каждодневно.
Между узником и посетителями его как-то не завязывался разговор. Да и с
чего его было начать? С того, что случилось? Это все знали хорошо.
Высказывать бесполезные рассуждения или утешения было бы очень пошло. Но
только вдруг Лябьев и Углаков услыхали в коридоре хорошо им знакомый голос
Аграфены Васильевны, которая с кем-то, должно быть, вздорила и наконец
брякнула:
- Как вы смеете не пускать меня? Я сенаторша!
Феодосий Гаврилыч в самом деле был хоть и не присутствовавший никогда,
по причине зоба, но все-таки сенатор.
При том объявлении столь важного титула все смолкло, и Аграфена
Васильевна, как бы королева-победительница, гордо вошла в нумер.
- Вот и я к тебе приехала! - сказала она, целуясь с Лябьевым.
Сусанне Николаевне и Музе Николаевне она сделала несколько церемонный
реверанс. Познакомить дам Лябьев и Углаков забыли. Аграфена Васильевна
уселась.
- А у тебя тут и потешка есть? - сказала она, показывая головой на
фортепьяно.
- Есть, - отвечал Лябьев.
- Поигрываешь хоть маненько?
- Играю, сочинять даже начал.
- Вот это хвалю! - воскликнула Аграфена Васильевна. - А что такое
измыслил?
- Оперу большую затеял. Помнишь, я тебе говорил, "Амалат-Бека".
- Ты принялся наконец за "Амалат-Бека"? - вмешалась радостно Муза
Николаевна.
- Принялся, но не клеится как-то.
- Склеится, погоди маненько! Сыграй-ка что-нибудь из того, что надумал!
- ободрила его Аграфена Васильевна.
- Что играть?.. Все это пока в фантазии только.
- Не ври, не ври! Знаю я тебя, играй! Себя порассей да и нас потешь!
Лябьев повернулся к фортепьяно и первоначально обратился к Углакову:
- Пьер, возьми вот эту маленькую тетрадку с окна! Это либретто, которое
мне еще прошлый год сочинил Ленский, и прочти начало первого акта.
Углаков взял тетрадь и прочел:
"Татарское селение; на заднем занавесе виден гребень Кавказа; молодежь
съехалась на скачку и джигитовку; на одной стороне женщины, без покрывал, в
цветных чалмах, в длинных шелковых, перетянутых туниками, сорочках и в
шальварах; на другой мужчины, кои должны быть в архалуках, а некоторые из
них и в черных персидских чухах, обложенных галунами, и с закинутыми за
плечи висячими рукавами".
На этих словах Лябьев махнул рукой Углакову, чтобы тот замолчал.
- Поет общий хор, - сказал он и начал играть, стараясь, видимо,
подражать нестройному татарскому пению; но русская натура в нем взяла свое,
и из-под пальцев его все больше и больше начали раздаваться задушевные
русские мотивы. Как бы рассердясь за это на себя, Лябьев снова начал
извлекать из фортепьяно шумные и без всякой последовательности переходящие
один в другой звуки, но и то его утомило, но не удовлетворило.
- Нет, лучше сыграю лезгинку, - сказал он и на первых порах начал
фантазировать нечто довольно медленное, а потом быстрое и совсем уже
быстрое, как бы вихрь, и посреди этого слышались каскады сыплющихся звуков,
очень напоминающих звуки медных тарелок. Все это очень понравилось
слушателям Лябьева, а также, кажется, и ему самому, так что он с некоторым
довольством спр
развесил по гвоздям снятые им с дам салопы, а также и свою собственную
шинель; дело в том, что Углаков у Лябьева, с первого же дня ареста того,
бывал каждодневно.
Между узником и посетителями его как-то не завязывался разговор. Да и с
чего его было начать? С того, что случилось? Это все знали хорошо.
Высказывать бесполезные рассуждения или утешения было бы очень пошло. Но
только вдруг Лябьев и Углаков услыхали в коридоре хорошо им знакомый голос
Аграфены Васильевны, которая с кем-то, должно быть, вздорила и наконец
брякнула:
- Как вы смеете не пускать меня? Я сенаторша!
Феодосий Гаврилыч в самом деле был хоть и не присутствовавший никогда,
по причине зоба, но все-таки сенатор.
При том объявлении столь важного титула все смолкло, и Аграфена
Васильевна, как бы королева-победительница, гордо вошла в нумер.
- Вот и я к тебе приехала! - сказала она, целуясь с Лябьевым.
Сусанне Николаевне и Музе Николаевне она сделала несколько церемонный
реверанс. Познакомить дам Лябьев и Углаков забыли. Аграфена Васильевна
уселась.
- А у тебя тут и потешка есть? - сказала она, показывая головой на
фортепьяно.
- Есть, - отвечал Лябьев.
- Поигрываешь хоть маненько?
- Играю, сочинять даже начал.
- Вот это хвалю! - воскликнула Аграфена Васильевна. - А что такое
измыслил?
- Оперу большую затеял. Помнишь, я тебе говорил, "Амалат-Бека".
- Ты принялся наконец за "Амалат-Бека"? - вмешалась радостно Муза
Николаевна.
- Принялся, но не клеится как-то.
- Склеится, погоди маненько! Сыграй-ка что-нибудь из того, что надумал!
- ободрила его Аграфена Васильевна.
- Что играть?.. Все это пока в фантазии только.
- Не ври, не ври! Знаю я тебя, играй! Себя порассей да и нас потешь!
Лябьев повернулся к фортепьяно и первоначально обратился к Углакову:
- Пьер, возьми вот эту маленькую тетрадку с окна! Это либретто, которое
мне еще прошлый год сочинил Ленский, и прочти начало первого акта.
Углаков взял тетрадь и прочел:
"Татарское селение; на заднем занавесе виден гребень Кавказа; молодежь
съехалась на скачку и джигитовку; на одной стороне женщины, без покрывал, в
цветных чалмах, в длинных шелковых, перетянутых туниками, сорочках и в
шальварах; на другой мужчины, кои должны быть в архалуках, а некоторые из
них и в черных персидских чухах, обложенных галунами, и с закинутыми за
плечи висячими рукавами".
На этих словах Лябьев махнул рукой Углакову, чтобы тот замолчал.
- Поет общий хор, - сказал он и начал играть, стараясь, видимо,
подражать нестройному татарскому пению; но русская натура в нем взяла свое,
и из-под пальцев его все больше и больше начали раздаваться задушевные
русские мотивы. Как бы рассердясь за это на себя, Лябьев снова начал
извлекать из фортепьяно шумные и без всякой последовательности переходящие
один в другой звуки, но и то его утомило, но не удовлетворило.
- Нет, лучше сыграю лезгинку, - сказал он и на первых порах начал
фантазировать нечто довольно медленное, а потом быстрое и совсем уже
быстрое, как бы вихрь, и посреди этого слышались каскады сыплющихся звуков,
очень напоминающих звуки медных тарелок. Все это очень понравилось
слушателям Лябьева, а также, кажется, и ему самому, так что он с некоторым
довольством спр