Откупщики из русских тоже позатуманились и после некоторого совещания
между собой отправились гуртом к Тулузову, вероятно, затем, чтобы дать ему
отступного и просить его отказаться от своего хлебного предприятия; но тот
их не принял и через лакея сказал им, что он занят. Таким образом откупщики
уехали от него с носом. Василий Иваныч, впрочем, в самом деле был занят; он
в ту же ночь собрал всех своих поумней и поплутоватей целовальников и велел
им со всей их накопленной выручкой ехать в разные местности России, где, по
его расчету, был хлеб недорог, и закупить его весь, целиком, под задатки и
контракты. Те исполнили приказание своего повелителя с замечательною
скоростью и ловкостью и приторговали массу хлеба, который недели через две
потянулся в Москву; а Тулузов, тем временем в ближайших окрестностях
заарендовав несколько водяных и ветряных мельниц, в половине поста устроил
на всех почти рынках московских лабазы и открыл в них продажу муки по ценам
прежних лет. Мало того, он стал скупать в голодающих губерниях скот,
который, не имея чем кормить, крестьяне и даже помещики сбывали за бесценок.
Он убивал этот скот, чтобы не тратиться на прогон и на прокорм на местах
покупки, и, пользуясь зимним холодом, привозил его в Москву, в форме убоины,
которую продавал по ценам более чем умеренным. Весь бедный люд, что
предсказывал еврей-откупщик, хлынул на всякого рода заработки в Москву.
Пьянство началось велие; откуп не только не нес убытка, а, напротив,
процветал, и, по расчетам людей опытных в деле торговли, Тулузов от откупа и
от продажи хлеба нажил в какие-нибудь два месяца тысяч до пятисот. Обо всем
этом заговорила, разумеется, вся Москва, и даже гордо мнящий о себе и с
сильно аристократической закваской Английский клуб должен был сознаться, что
Тулузов в смысле коммерсанта человек гениальный. К этому присоединилось и
то, что, по слухам, генерал-губернатор, зачислив Тулузова попечителем
какого-то богоугодного заведения, будто бы представил его в действительные
статские советники.
Пока все это творилось в мире официальном и общественном, в мире
художественном тоже подготовлялось событие: предполагалось возобновить пьесу
"Тридцать лет, или жизнь игрока"{468}, в которой главную роль Жоржа должен
был играть Мочалов. Муза Николаевна непременно пожелала быть на сем
представлении, подговорив на то и Сусанну Николаевну. Билет им в бельэтаж
еще заранее достал Углаков; сверх того, по уговору, он в день представления
должен был заехать к Музе Николаевне, у которой хотела быть Сусанна
Николаевна, и обеих дам сопровождать в театр; но вот в сказанный день
седьмой час был на исходе, а Углаков не являлся, так что дамы решились ехать
одни. Публики было множество. Бельэтаж блистал туалетами дам, посреди
которых, между прочим, кидалась в глаза очень растолстевшая и разряженная
донельзя Екатерина Петровна Тулузова. Усы на губах ее до того уже были
заметны, что она принуждена была подстригать их. Рядом с ней помещался также
и супруг ее.
- Куда мог деваться этот вертопрах Углаков? - проговорила Муза
Николаевна, усевшись с сестрой в ложе.
Та отрицательно пожала плечами, как бы говоря: "Я не знаю, не понимаю",
- и в то же время несколько побледнела.
Сомненья их, впрочем, разрешил вошедший в ложу несколько впопыхах
Лябьев.
- Где Углаков, ска
между собой отправились гуртом к Тулузову, вероятно, затем, чтобы дать ему
отступного и просить его отказаться от своего хлебного предприятия; но тот
их не принял и через лакея сказал им, что он занят. Таким образом откупщики
уехали от него с носом. Василий Иваныч, впрочем, в самом деле был занят; он
в ту же ночь собрал всех своих поумней и поплутоватей целовальников и велел
им со всей их накопленной выручкой ехать в разные местности России, где, по
его расчету, был хлеб недорог, и закупить его весь, целиком, под задатки и
контракты. Те исполнили приказание своего повелителя с замечательною
скоростью и ловкостью и приторговали массу хлеба, который недели через две
потянулся в Москву; а Тулузов, тем временем в ближайших окрестностях
заарендовав несколько водяных и ветряных мельниц, в половине поста устроил
на всех почти рынках московских лабазы и открыл в них продажу муки по ценам
прежних лет. Мало того, он стал скупать в голодающих губерниях скот,
который, не имея чем кормить, крестьяне и даже помещики сбывали за бесценок.
Он убивал этот скот, чтобы не тратиться на прогон и на прокорм на местах
покупки, и, пользуясь зимним холодом, привозил его в Москву, в форме убоины,
которую продавал по ценам более чем умеренным. Весь бедный люд, что
предсказывал еврей-откупщик, хлынул на всякого рода заработки в Москву.
Пьянство началось велие; откуп не только не нес убытка, а, напротив,
процветал, и, по расчетам людей опытных в деле торговли, Тулузов от откупа и
от продажи хлеба нажил в какие-нибудь два месяца тысяч до пятисот. Обо всем
этом заговорила, разумеется, вся Москва, и даже гордо мнящий о себе и с
сильно аристократической закваской Английский клуб должен был сознаться, что
Тулузов в смысле коммерсанта человек гениальный. К этому присоединилось и
то, что, по слухам, генерал-губернатор, зачислив Тулузова попечителем
какого-то богоугодного заведения, будто бы представил его в действительные
статские советники.
Пока все это творилось в мире официальном и общественном, в мире
художественном тоже подготовлялось событие: предполагалось возобновить пьесу
"Тридцать лет, или жизнь игрока"{468}, в которой главную роль Жоржа должен
был играть Мочалов. Муза Николаевна непременно пожелала быть на сем
представлении, подговорив на то и Сусанну Николаевну. Билет им в бельэтаж
еще заранее достал Углаков; сверх того, по уговору, он в день представления
должен был заехать к Музе Николаевне, у которой хотела быть Сусанна
Николаевна, и обеих дам сопровождать в театр; но вот в сказанный день
седьмой час был на исходе, а Углаков не являлся, так что дамы решились ехать
одни. Публики было множество. Бельэтаж блистал туалетами дам, посреди
которых, между прочим, кидалась в глаза очень растолстевшая и разряженная
донельзя Екатерина Петровна Тулузова. Усы на губах ее до того уже были
заметны, что она принуждена была подстригать их. Рядом с ней помещался также
и супруг ее.
- Куда мог деваться этот вертопрах Углаков? - проговорила Муза
Николаевна, усевшись с сестрой в ложе.
Та отрицательно пожала плечами, как бы говоря: "Я не знаю, не понимаю",
- и в то же время несколько побледнела.
Сомненья их, впрочем, разрешил вошедший в ложу несколько впопыхах
Лябьев.
- Где Углаков, ска