вать на фортепьяно, а
Углаков запел. Сначала все шло как следует; большая часть общества из
гостиной и из наугольной сошлась слушать музыку и пение. Из игроков остались
на своих местах только Лябьев, что-то такое задумчиво маравший на столе
мелом, Феодосий Гаврилыч, обыкновенно никогда и нигде не трогавшийся с того
места, которое себе избирал, и Калмык, подсевший тоже к их столу. Феодосию
Гаврилычу заметно хотелось поговорить с сим последним.
- А я тебе не рассказывал, какую я умную штуку придумал? - начал он.
- Нет, не рассказывал; надеюсь, что она поумней этой дурацкой музыки,
которая там раздается, - отозвался Калмык.
- За такую музыку их всех бы передушить следовало! - произнес со
злостию Лябьев и нарисовал мелом на столе огромный нос.
- Поумней немножко этой музыки, поумней! - произнес самодовольно
Феодосий Гаврилыч. - Ну, так вот что такое я именно придумал, - продолжал
он, обращаясь к Калмыку. - Случился у меня в имениях следующий казус: на
водяной мельнице плотину прорвало, а ветряные не мелют: ветров нет!
- Что ж, ты сам из себя придумал испускать оные? - заметил Калмык.
- Где ж мне испускать из себя? Я не Эол{461}. Но слушай уж серьезно:
механику ты знаешь. Ежели мы от какой-нибудь тяжести перекинем веревку через
блок, то она действует вдвое... Я и придумал на место всех этих водяных и
ветряных мельниц построить одну большую, которую и буду двигать тяжестью, и
тяжестью даже небольшой, положим, в три пуда. Эти три пуда, перекинутые
через блок, будут действовать, как шесть пудов, перекинутые еще через блок,
еще более, так что на десятом, может быть, блоке составится тысячи полторы
пудов: понял?
- Понял, - отвечал Калмык.
- Значит, хорошо я придумал?
- Нет, нехорошо.
- Почему?
- Потому что ты механики-то, видно, и не знаешь. У тебя мельница
действительно повернется, но только один раз в день, а на этом много муки не
смелешь.
- Что ты говоришь: один раз в день! - возразил, даже презрительно
рассмеявшись, Феодосий Гаврилыч. - Чем ты это докажешь?
- Тем, что тяжесть, перекинутая через блок, хоть и действует сильнее,
но в то же время настолько же и медленнее.
Сколь ни плохо знал механику Феодосий Гаврилыч, но справедливость мысли
Калмыка понял.
- Фу ты, черт тебя возьми! Ты, как дьявол, все понимаешь, - произнес
он, но в этот момент Лябьев поспешно поднялся с своего стула и проворно
вышел в залу, где произошло нечто весьма курьезное.
Углаков в конце петой им песни вдруг зачихал, причем чихнул если не в
лицо, то прямо в открытую шею Марьи Федоровны, которая при этом с величием
откинулась назад; но Углаков не унимался: он чихнул потом на арфу и даже
несколько на платье Музы Николаевны, будучи не в состоянии удержаться от
своей чихотки. Все это, разумеется, прекратило музыку и пение, и в
заключение всего из наугольной Калмык захлопал и прокричал:
- Браво!
- Браво! - подхватил ему вослед и юный Углаков.
Конфузу и смущению стариков-хозяев пределов не было, а также и
удивлению со стороны Марьи Федоровны.
- Как ваш сын дурно воспитан! - сказала она m-me Углаковой.
- У него, вероятно, насморк, - объяснила та, чтобы как-нибудь оправдать
свое детище.
- У меня насморк, Марья Федоровна, видит бог, насморк! - вопиял, с
своей стороны, юный Углаков и затем сейчас же скрылся в
Углаков запел. Сначала все шло как следует; большая часть общества из
гостиной и из наугольной сошлась слушать музыку и пение. Из игроков остались
на своих местах только Лябьев, что-то такое задумчиво маравший на столе
мелом, Феодосий Гаврилыч, обыкновенно никогда и нигде не трогавшийся с того
места, которое себе избирал, и Калмык, подсевший тоже к их столу. Феодосию
Гаврилычу заметно хотелось поговорить с сим последним.
- А я тебе не рассказывал, какую я умную штуку придумал? - начал он.
- Нет, не рассказывал; надеюсь, что она поумней этой дурацкой музыки,
которая там раздается, - отозвался Калмык.
- За такую музыку их всех бы передушить следовало! - произнес со
злостию Лябьев и нарисовал мелом на столе огромный нос.
- Поумней немножко этой музыки, поумней! - произнес самодовольно
Феодосий Гаврилыч. - Ну, так вот что такое я именно придумал, - продолжал
он, обращаясь к Калмыку. - Случился у меня в имениях следующий казус: на
водяной мельнице плотину прорвало, а ветряные не мелют: ветров нет!
- Что ж, ты сам из себя придумал испускать оные? - заметил Калмык.
- Где ж мне испускать из себя? Я не Эол{461}. Но слушай уж серьезно:
механику ты знаешь. Ежели мы от какой-нибудь тяжести перекинем веревку через
блок, то она действует вдвое... Я и придумал на место всех этих водяных и
ветряных мельниц построить одну большую, которую и буду двигать тяжестью, и
тяжестью даже небольшой, положим, в три пуда. Эти три пуда, перекинутые
через блок, будут действовать, как шесть пудов, перекинутые еще через блок,
еще более, так что на десятом, может быть, блоке составится тысячи полторы
пудов: понял?
- Понял, - отвечал Калмык.
- Значит, хорошо я придумал?
- Нет, нехорошо.
- Почему?
- Потому что ты механики-то, видно, и не знаешь. У тебя мельница
действительно повернется, но только один раз в день, а на этом много муки не
смелешь.
- Что ты говоришь: один раз в день! - возразил, даже презрительно
рассмеявшись, Феодосий Гаврилыч. - Чем ты это докажешь?
- Тем, что тяжесть, перекинутая через блок, хоть и действует сильнее,
но в то же время настолько же и медленнее.
Сколь ни плохо знал механику Феодосий Гаврилыч, но справедливость мысли
Калмыка понял.
- Фу ты, черт тебя возьми! Ты, как дьявол, все понимаешь, - произнес
он, но в этот момент Лябьев поспешно поднялся с своего стула и проворно
вышел в залу, где произошло нечто весьма курьезное.
Углаков в конце петой им песни вдруг зачихал, причем чихнул если не в
лицо, то прямо в открытую шею Марьи Федоровны, которая при этом с величием
откинулась назад; но Углаков не унимался: он чихнул потом на арфу и даже
несколько на платье Музы Николаевны, будучи не в состоянии удержаться от
своей чихотки. Все это, разумеется, прекратило музыку и пение, и в
заключение всего из наугольной Калмык захлопал и прокричал:
- Браво!
- Браво! - подхватил ему вослед и юный Углаков.
Конфузу и смущению стариков-хозяев пределов не было, а также и
удивлению со стороны Марьи Федоровны.
- Как ваш сын дурно воспитан! - сказала она m-me Углаковой.
- У него, вероятно, насморк, - объяснила та, чтобы как-нибудь оправдать
свое детище.
- У меня насморк, Марья Федоровна, видит бог, насморк! - вопиял, с
своей стороны, юный Углаков и затем сейчас же скрылся в