, свой затемненный разум?..
- Он бы сейчас его нашел, если бы только поверил в него безусловно.
- Но отчего же тогда политики врут и на каждом шагу ошибаются, а
кажется, действуют все по уму и с расчетом.
- Я не знаю, собственно, что вы разумеете под именем политиков, -
возразил ему молодой человек, - но Гегель в отношении права, нравственности
и государства говорит, что истина этих предметов достаточно ясно высказана в
положительных законах.
- Однако наш мыслящий ум не удовлетворяется этими истинами! - перебил
его Егор Егорыч.
- Он не столько не удовлетворяется, сколько стремится облечь их в
умственную форму и, так сказать, оправдать их перед мыслию свободною и
самодеятельною. В естественном праве Гегель требует, чтобы вместо
отвлеченного способа созидать государство понимали это государство как нечто
рациональное в самом себе, и отсюда его выводами были: повиновение властям,
уважение к праву положительному и отвращение ко всяким насильственным и
быстрым переворотам.
- Все уж это очень рационально, чересчур даже, - произнес Егор Егорыч,
потрясая своей головой.
- Непременно рационально, как и должно быть все в мире, и если вы
вглядитесь внимательно, то увидите, что развитие духа всего мира
представляется в четырех элементах, которые имеют представителями своими
Восток, Грецию, Рим и Германию. На востоке идея является в своей чистой
бесконечности, как безусловная субстанция в себе, an sich, безо всякой
формы, безо всякого определения, поглощающая и подавляющая все конечное,
человеческое; поэтому единственная форма общества здесь есть теократия, в
которой человек безусловно подчинен божеству... В Греции идея уже получает
конечную форму и определение; человеческое начало выступает и выражает
свободно идею в определенных прекрасных образах и созданиях, то есть для
себя бытие идеи, fur sich sein, в области идеального созерцания и
творчества. В Риме человек, как практическая воля, осуществляет идею в
практической жизни и деятельности... Он создает право, закон и всемирное
государство для практического выражения абсолютной истины... В мире
германском человек, как свободное лицо, осуществляет идею в ее собственной
области, как безусловную свободу, - здесь является свободное государство и
свободная наука, то есть чистая философия.
- Темно, темно, - повторил и на это Егор Егорыч.
- Может быть, что не совсем ясно, - не отрицал молодой ученый. - Гегель
сам говорит, что философия непременно должна быть темна, и что ясность есть
принадлежность мыслей низшего разряда.
Такого рода спор, вероятно, долго бы еще продолжался, если бы он не был
прерван довольно странным явлением: в гостиную вдруг вошел лакей в меховой,
с гербовыми пуговицами, ливрее и даже в неснятой, тоже ливрейной, меховой
шапке. Он нес в руках что-то очень большое и, должно быть, весьма тяжелое,
имеющее как бы форму треугольника, завернутое в толстое, зеленого цвета
сукно. За этим лакеем следовала пожилая дама в платье декольте, с худой и
длинной шеей, с седыми, но весьма тщательно подвитыми пуклями и с множеством
брильянтовых вещей на груди и на руках. Хозяйка, увидав эту даму, почти со
всех ног бросилась к ней навстречу и, пожимая обе руки той, воскликнула:
- Марья Федоровна, как я вам рада, - боже мой, как рада!
Хозяин тоже встал
- Он бы сейчас его нашел, если бы только поверил в него безусловно.
- Но отчего же тогда политики врут и на каждом шагу ошибаются, а
кажется, действуют все по уму и с расчетом.
- Я не знаю, собственно, что вы разумеете под именем политиков, -
возразил ему молодой человек, - но Гегель в отношении права, нравственности
и государства говорит, что истина этих предметов достаточно ясно высказана в
положительных законах.
- Однако наш мыслящий ум не удовлетворяется этими истинами! - перебил
его Егор Егорыч.
- Он не столько не удовлетворяется, сколько стремится облечь их в
умственную форму и, так сказать, оправдать их перед мыслию свободною и
самодеятельною. В естественном праве Гегель требует, чтобы вместо
отвлеченного способа созидать государство понимали это государство как нечто
рациональное в самом себе, и отсюда его выводами были: повиновение властям,
уважение к праву положительному и отвращение ко всяким насильственным и
быстрым переворотам.
- Все уж это очень рационально, чересчур даже, - произнес Егор Егорыч,
потрясая своей головой.
- Непременно рационально, как и должно быть все в мире, и если вы
вглядитесь внимательно, то увидите, что развитие духа всего мира
представляется в четырех элементах, которые имеют представителями своими
Восток, Грецию, Рим и Германию. На востоке идея является в своей чистой
бесконечности, как безусловная субстанция в себе, an sich, безо всякой
формы, безо всякого определения, поглощающая и подавляющая все конечное,
человеческое; поэтому единственная форма общества здесь есть теократия, в
которой человек безусловно подчинен божеству... В Греции идея уже получает
конечную форму и определение; человеческое начало выступает и выражает
свободно идею в определенных прекрасных образах и созданиях, то есть для
себя бытие идеи, fur sich sein, в области идеального созерцания и
творчества. В Риме человек, как практическая воля, осуществляет идею в
практической жизни и деятельности... Он создает право, закон и всемирное
государство для практического выражения абсолютной истины... В мире
германском человек, как свободное лицо, осуществляет идею в ее собственной
области, как безусловную свободу, - здесь является свободное государство и
свободная наука, то есть чистая философия.
- Темно, темно, - повторил и на это Егор Егорыч.
- Может быть, что не совсем ясно, - не отрицал молодой ученый. - Гегель
сам говорит, что философия непременно должна быть темна, и что ясность есть
принадлежность мыслей низшего разряда.
Такого рода спор, вероятно, долго бы еще продолжался, если бы он не был
прерван довольно странным явлением: в гостиную вдруг вошел лакей в меховой,
с гербовыми пуговицами, ливрее и даже в неснятой, тоже ливрейной, меховой
шапке. Он нес в руках что-то очень большое и, должно быть, весьма тяжелое,
имеющее как бы форму треугольника, завернутое в толстое, зеленого цвета
сукно. За этим лакеем следовала пожилая дама в платье декольте, с худой и
длинной шеей, с седыми, но весьма тщательно подвитыми пуклями и с множеством
брильянтовых вещей на груди и на руках. Хозяйка, увидав эту даму, почти со
всех ног бросилась к ней навстречу и, пожимая обе руки той, воскликнула:
- Марья Федоровна, как я вам рада, - боже мой, как рада!
Хозяин тоже встал