случай какого-нибудь проступка с моей стороны и о котором
есть здесь особое объявление...
- Мы возвратим вам этот билет! Зачем он нам? - воскликнул Ченцов.
- Нет-с, вы тоже извольте его держать при себе, это будет покойнее для
вас и для меня; я вот только просил бы Катерину Петровну записку Петра
Григорьича, которую он мне выдал, изменить на свою!
С этими словами управляющий подал известную нам записку Петра
Григорьича.
Катрин прочитала ее.
- Вы желаете, чтобы я сейчас же вам дала от себя записку? - спросила
она.
- Да, если вам будет не затруднительно, - проговорил вежливо
управляющий.
Катрин изорвала записку отца и написала таковую от себя, получив
которую управляющий ушел.
Оставшись с глазу на глаз с мужем, Катрин немедля же принялась обнимать
и целовать его, шепча при этом страстным голосом:
- Все эти деньги отца моего я тебе, тебе, мое сокровище, подарю!..
- Куда мне деньги?!. Я еще в карты их проиграю! - говорил, смеясь,
Ченцов. - Вели лучше дать еще бутылку шампанского!
- Будет! - произнесла было упрашивающим голосом Катрин.
- Нет, ничего!
Катрин повиновалась и велела подать бутылку.
Ченцов выпил залпом из нее два стакана.
- А теперь спой что-нибудь из моих любимых романсов! - сказал он.
- Сумасшедший! - проговорила Катрин, но и тому повиновалась.
Сев за перенесенное из большого дома фортепьяно, она сильным и
страстным контральто запела знакомый нам романс:
Не называй ее небесной
И у земли не отнимай!
С ней рай иной, но рай чудесный,
С ней гаснет вера в лучший край!
- Нет, постой, и я пропою! - перебил ее Ченцов, имевший, видимо, в
голове несколько более сентиментальное представление, чем то, которое
слышалось в петом романсе, и, сев за рояль, запел хоть и осиплым, но умелым
баритоном:
Соловей, мой соловей,
Голосистый соловей,
Кто-то, бедная, как я.
Ночь прослушает тебя?
Катрин, впрочем, помешала ему докончить этот романс, потому что, стоя у
него за стулом, она вдруг обхватила его голову своими сильными руками и
заглушила его пение, прильнув губами к его губам.
- Ну, будет! - сказала она.
- Будет! - отвечал ей Ченцов и, шедши в спальню, проговорил: - Какое
дарование у этого Лябьева, черт его знает!.. По-моему, он музыкант великий!
Управляющий тем временем в своем совсем маленьком флигельке, в который
он перебрался, когда Ченцовы заняли его флигель, все еще копошился. Войдя к
себе, он прежде всего запер изнутри дверь, потом затворил внутренние ставни
и заложил их крючками, а затем засветил свечку. В комнате его был довольно
большой письменный стол и несколько соломенных плетеных стульев, кровать с
весьма чистыми одеялом и подушками и очень крепкий, должно быть, сундук,
окованный железом. Управляющий подошел к этому сундуку и отпер его; замок
при этом прозвенел, чем явно намекал на свое дорогое и, может быть, даже
английское происхождение. Когда он поднял крышку у сундука, то оказалось,
что тот весь был наполнен платьем, которое Тулузов стал выкладывать, и в
показавшееся потом дно сундука засунул какой-то особый крючок и им поднял
это дно, причем обнаружилось, что сундук был двухъярусный и в нижнем этаже,
очень небольшом, лежали
есть здесь особое объявление...
- Мы возвратим вам этот билет! Зачем он нам? - воскликнул Ченцов.
- Нет-с, вы тоже извольте его держать при себе, это будет покойнее для
вас и для меня; я вот только просил бы Катерину Петровну записку Петра
Григорьича, которую он мне выдал, изменить на свою!
С этими словами управляющий подал известную нам записку Петра
Григорьича.
Катрин прочитала ее.
- Вы желаете, чтобы я сейчас же вам дала от себя записку? - спросила
она.
- Да, если вам будет не затруднительно, - проговорил вежливо
управляющий.
Катрин изорвала записку отца и написала таковую от себя, получив
которую управляющий ушел.
Оставшись с глазу на глаз с мужем, Катрин немедля же принялась обнимать
и целовать его, шепча при этом страстным голосом:
- Все эти деньги отца моего я тебе, тебе, мое сокровище, подарю!..
- Куда мне деньги?!. Я еще в карты их проиграю! - говорил, смеясь,
Ченцов. - Вели лучше дать еще бутылку шампанского!
- Будет! - произнесла было упрашивающим голосом Катрин.
- Нет, ничего!
Катрин повиновалась и велела подать бутылку.
Ченцов выпил залпом из нее два стакана.
- А теперь спой что-нибудь из моих любимых романсов! - сказал он.
- Сумасшедший! - проговорила Катрин, но и тому повиновалась.
Сев за перенесенное из большого дома фортепьяно, она сильным и
страстным контральто запела знакомый нам романс:
Не называй ее небесной
И у земли не отнимай!
С ней рай иной, но рай чудесный,
С ней гаснет вера в лучший край!
- Нет, постой, и я пропою! - перебил ее Ченцов, имевший, видимо, в
голове несколько более сентиментальное представление, чем то, которое
слышалось в петом романсе, и, сев за рояль, запел хоть и осиплым, но умелым
баритоном:
Соловей, мой соловей,
Голосистый соловей,
Кто-то, бедная, как я.
Ночь прослушает тебя?
Катрин, впрочем, помешала ему докончить этот романс, потому что, стоя у
него за стулом, она вдруг обхватила его голову своими сильными руками и
заглушила его пение, прильнув губами к его губам.
- Ну, будет! - сказала она.
- Будет! - отвечал ей Ченцов и, шедши в спальню, проговорил: - Какое
дарование у этого Лябьева, черт его знает!.. По-моему, он музыкант великий!
Управляющий тем временем в своем совсем маленьком флигельке, в который
он перебрался, когда Ченцовы заняли его флигель, все еще копошился. Войдя к
себе, он прежде всего запер изнутри дверь, потом затворил внутренние ставни
и заложил их крючками, а затем засветил свечку. В комнате его был довольно
большой письменный стол и несколько соломенных плетеных стульев, кровать с
весьма чистыми одеялом и подушками и очень крепкий, должно быть, сундук,
окованный железом. Управляющий подошел к этому сундуку и отпер его; замок
при этом прозвенел, чем явно намекал на свое дорогое и, может быть, даже
английское происхождение. Когда он поднял крышку у сундука, то оказалось,
что тот весь был наполнен платьем, которое Тулузов стал выкладывать, и в
показавшееся потом дно сундука засунул какой-то особый крючок и им поднял
это дно, причем обнаружилось, что сундук был двухъярусный и в нижнем этаже,
очень небольшом, лежали