! - сказал, потупляя глаза, помощник почтмейстера.
Потом, когда надобно было выдать расписку в принятых почтою предметах,
то ее унесли подписывать куда-то в другие комнаты.
- Куда ж расписку унесли? - спросил опять губернатор помощника
почтмейстера.
- К подписанию господина губернского почтмейстера! - отвечал тот.
- А отчего его здесь нет?! - воскликнул губернатор с удивлением и
негодованием.
- Они больны-с! - пояснил помощник.
- Тогда в исполнение всех его обязанностей вы должны были вступить!
- Они больны очень продолжительною болезнью - водяной, и около года уже
не выходят из своей комнаты, - проговорил, еще более потупляясь, помощник
почтмейстера.
- Понимаю, - отозвался на это губернатор, - но этого нельзя; от меня
завтра же будет предложение, чтобы больной господин почтмейстер сдал свою
должность вам, а расписку, мне выдаваемую, извольте разорвать и выдать мне
другую за вашим подписом!
Этого, впрочем, оказалось ненужным делать, потому что почтальон,
носивший расписку к губернскому почтмейстеру, принес ее неподписанною и
наивно доложил:
- Борис Михайлыч почивают!
Губернатор на это злобно усмехнулся.
- Вот плоды существующих у вас порядков! - сказал он, обращаясь к
совершенно растерявшемуся помощнику почтмейстера и спешившему подписать
расписку, которую он и преподнес губернатору, а тот передал ее управляющему.
По отбытии начальника губернии и молодого управляющего из конторы,
помощник почтмейстера принялся ругать почтальона, носившего расписку:
- Дурак и дурак! Я вот скажу Борису Михайлычу, что ты бухнул!
Почтальон и сам уж понимал, что он бухнул.
Слушавший это бухгалтер конторы - большой, должно быть, философ -
почесал у себя в затылке и проговорил, усмехнувшись:
- Мы плакались и жаловались на чурбана, а Юпитер вместо него, видно,
прислал нам журавля!
Пока все это происходило, Екатерина Петровна поселилась с мужем в
принадлежащей ей усадьбе Синькове и жила там в маленьком флигеле, который
прежде занимал управляющий; произошло это оттого, что большой синьковский
дом был хоть и каменный, но внутри его до такой степени все сгнило и
отсырело, что в него войти было гадко: Петр Григорьич умышленно не
поддерживал и даже разорял именье дочери. Впрочем, Катрин была рада такому
помещению, так как ее Валерьян, по необходимости, должен был все время
оставаться возле нее. Смерть отца, по-видимому, весьма мало поразила Катрин,
хотя она и понимала, что своим побегом, а еще более того смыслом письма
своего, поспособствовала Петру Григорьичу низойти в могилу; на Ченцова же,
напротив, это событие вначале, по крайней мере, сильно подействовало.
- Боже мой! - воскликнул он в ужасе. - Еще и еще смерть!
Катрин неприятно было это слышать.
- Я не понимаю тебя! Неужели ты этими словами оплакиваешь смерть
Людмилы или жены твоей! - проговорила она с легким укором и вместе с тем
смотря жгучим и ревнивым взором на Ченцова.
- О, я оплакиваю также и смерть отца твоего! - отвечал Ченцов.
- В этом случае ты успокойся!.. - возразила ему Катрин. - Если тут кто
погрешил, то это я; но, как ты видишь, я не плачу и знаю, почему не плачу!
Ченцов не продолжал далее об этом разговора и вытянулся на стуле, что
он всегда делал, когда был чем-нибудь взбудоражен. С тех пор, как
Потом, когда надобно было выдать расписку в принятых почтою предметах,
то ее унесли подписывать куда-то в другие комнаты.
- Куда ж расписку унесли? - спросил опять губернатор помощника
почтмейстера.
- К подписанию господина губернского почтмейстера! - отвечал тот.
- А отчего его здесь нет?! - воскликнул губернатор с удивлением и
негодованием.
- Они больны-с! - пояснил помощник.
- Тогда в исполнение всех его обязанностей вы должны были вступить!
- Они больны очень продолжительною болезнью - водяной, и около года уже
не выходят из своей комнаты, - проговорил, еще более потупляясь, помощник
почтмейстера.
- Понимаю, - отозвался на это губернатор, - но этого нельзя; от меня
завтра же будет предложение, чтобы больной господин почтмейстер сдал свою
должность вам, а расписку, мне выдаваемую, извольте разорвать и выдать мне
другую за вашим подписом!
Этого, впрочем, оказалось ненужным делать, потому что почтальон,
носивший расписку к губернскому почтмейстеру, принес ее неподписанною и
наивно доложил:
- Борис Михайлыч почивают!
Губернатор на это злобно усмехнулся.
- Вот плоды существующих у вас порядков! - сказал он, обращаясь к
совершенно растерявшемуся помощнику почтмейстера и спешившему подписать
расписку, которую он и преподнес губернатору, а тот передал ее управляющему.
По отбытии начальника губернии и молодого управляющего из конторы,
помощник почтмейстера принялся ругать почтальона, носившего расписку:
- Дурак и дурак! Я вот скажу Борису Михайлычу, что ты бухнул!
Почтальон и сам уж понимал, что он бухнул.
Слушавший это бухгалтер конторы - большой, должно быть, философ -
почесал у себя в затылке и проговорил, усмехнувшись:
- Мы плакались и жаловались на чурбана, а Юпитер вместо него, видно,
прислал нам журавля!
Пока все это происходило, Екатерина Петровна поселилась с мужем в
принадлежащей ей усадьбе Синькове и жила там в маленьком флигеле, который
прежде занимал управляющий; произошло это оттого, что большой синьковский
дом был хоть и каменный, но внутри его до такой степени все сгнило и
отсырело, что в него войти было гадко: Петр Григорьич умышленно не
поддерживал и даже разорял именье дочери. Впрочем, Катрин была рада такому
помещению, так как ее Валерьян, по необходимости, должен был все время
оставаться возле нее. Смерть отца, по-видимому, весьма мало поразила Катрин,
хотя она и понимала, что своим побегом, а еще более того смыслом письма
своего, поспособствовала Петру Григорьичу низойти в могилу; на Ченцова же,
напротив, это событие вначале, по крайней мере, сильно подействовало.
- Боже мой! - воскликнул он в ужасе. - Еще и еще смерть!
Катрин неприятно было это слышать.
- Я не понимаю тебя! Неужели ты этими словами оплакиваешь смерть
Людмилы или жены твоей! - проговорила она с легким укором и вместе с тем
смотря жгучим и ревнивым взором на Ченцова.
- О, я оплакиваю также и смерть отца твоего! - отвечал Ченцов.
- В этом случае ты успокойся!.. - возразила ему Катрин. - Если тут кто
погрешил, то это я; но, как ты видишь, я не плачу и знаю, почему не плачу!
Ченцов не продолжал далее об этом разговора и вытянулся на стуле, что
он всегда делал, когда был чем-нибудь взбудоражен. С тех пор, как