оконце, спросил, не показывая лица:
- Шо тоби, козлина недостреленная?!
Приговоренный сунул в оконце плитку шоколада, сказал просто, как сказал
бы доброму знакомому:
- Возьми детям.
За дверью стало очень тихо, и зэк пережил хорошие мгновенья, по
сравнению с которыми ссора со старшиной показалась сплошной ерундой.
Озадаченный охранник напряженно сопит, прокручивая в мозгах случившееся,
но не может придумать ничего объяснительного. Кабы изъял-понятно, а то
ведь-отдает, хоть ему впереди судьбы не видно.
- Зачем? - наконец спросил он настороженно, но без злобы.
- Сказано-детям. Что они видят?
- Сам-то почему? - вяло сопротивлялся старшина.
- Сам уже отъелся. Не сердись на меня за хамство.
Ты-при деле, при нужном деле, а я сорвался...
- Понимаю... на твоем месте любой так мог, - голос задушевный, словно
за дверью стоит другой человек. - Шо надо будет-попросишь.
Оконце осторожно закрылось, положив конец их короткому разговору.
Старшина еще что-то мараковал, потому что пошел не сразу, но когда его
шаги тронули тюремную тишину, приговоренный улегся на нары. Он потянулся
глубоко и приятно, как в детстве после покоса, ощущая мягкую теплоту под
усмирившимся сердцем.
И хотя догадывался-старшина прежде отнесет шоколад к начальнику, -
все-таки в ожидании надвигающейся развязки появилось крохотное
пространство, разрыв, наполненный другим смыслом и качеством жизни. Даже
смерть, забравшая в себя все мысли и чувства, приняла спокойный образ
логической закономерности. С тем он заснул. Спал долго, без мучительных
всплесков несогласия с приговором, раскаянья за свершенное и еще черт
знает каких волнений. Душа, похоже, закрыла глаза на все суетное, чтобы
пристальней вглядеться в себя, в путь, ей уготованный. Ничего страшного
там не увидела. Потому сон был крепок...
...На Пасху вьюжило с противным завыванием, словно Светлое Христово
Воскресение собрало всех голодных волков под окнами тюрьмы. Но зато
четверок был поистине Светлый-и по православному календарю, и по колымской
погоде.
Приговоренный не видел зарю, он ее чувствовал.
Что-то изменилось в падающей полоске света. Едва заметная серость
начала светлеть, как светлеет туман в осенней низине, задетый отблеском
молодого солнца.
Упоров легко соскочил на пол. Ему хотелось привести себя в хорошую
форму до того момента, как раскроется дверь и в камеру войдут люди,
знающие твою участь.
В том, что они придут именно сегодня, приговоренный не сомневался. О
том намекнул вещий сон с ощущением жестокости тюремных нар, ясным виденьем
стоящих на фэде церкви мамы, деда по революционному отцу, а еще-коровы с
опущенной к изумрудной траве головой. Пять лет он пил парное молоко из-под
той коровы, которую звали Лизавета. Очень удивился: зачем это ей
понадобилось являться в его полусонное видение? Однако сильнее удивления
жила в нем благодарность к ее коровьей привязанности, и Вадим не хотел
просыпаться для того, чтобы прервать суетливый бег вши по животу.
Сон, однако, ушел сам по себе, незаметно так исчез, будто и не являлся.
Все стало ощутимо острым: приближение казни, запах молодого Пасхального
солнца, осознание того, что ты готов встретить входящих с достоинством
человека, умеющего прощать.
Он думал, приседая, о словах Монаха, утверждавшего, что предел земного
мужества есть бесхитростная смерть, не искажающая в нас своего
первоподобия. Сделал глубокий вдох, проговорил с придыханием:
- Это пока слова. Кто уст
- Шо тоби, козлина недостреленная?!
Приговоренный сунул в оконце плитку шоколада, сказал просто, как сказал
бы доброму знакомому:
- Возьми детям.
За дверью стало очень тихо, и зэк пережил хорошие мгновенья, по
сравнению с которыми ссора со старшиной показалась сплошной ерундой.
Озадаченный охранник напряженно сопит, прокручивая в мозгах случившееся,
но не может придумать ничего объяснительного. Кабы изъял-понятно, а то
ведь-отдает, хоть ему впереди судьбы не видно.
- Зачем? - наконец спросил он настороженно, но без злобы.
- Сказано-детям. Что они видят?
- Сам-то почему? - вяло сопротивлялся старшина.
- Сам уже отъелся. Не сердись на меня за хамство.
Ты-при деле, при нужном деле, а я сорвался...
- Понимаю... на твоем месте любой так мог, - голос задушевный, словно
за дверью стоит другой человек. - Шо надо будет-попросишь.
Оконце осторожно закрылось, положив конец их короткому разговору.
Старшина еще что-то мараковал, потому что пошел не сразу, но когда его
шаги тронули тюремную тишину, приговоренный улегся на нары. Он потянулся
глубоко и приятно, как в детстве после покоса, ощущая мягкую теплоту под
усмирившимся сердцем.
И хотя догадывался-старшина прежде отнесет шоколад к начальнику, -
все-таки в ожидании надвигающейся развязки появилось крохотное
пространство, разрыв, наполненный другим смыслом и качеством жизни. Даже
смерть, забравшая в себя все мысли и чувства, приняла спокойный образ
логической закономерности. С тем он заснул. Спал долго, без мучительных
всплесков несогласия с приговором, раскаянья за свершенное и еще черт
знает каких волнений. Душа, похоже, закрыла глаза на все суетное, чтобы
пристальней вглядеться в себя, в путь, ей уготованный. Ничего страшного
там не увидела. Потому сон был крепок...
...На Пасху вьюжило с противным завыванием, словно Светлое Христово
Воскресение собрало всех голодных волков под окнами тюрьмы. Но зато
четверок был поистине Светлый-и по православному календарю, и по колымской
погоде.
Приговоренный не видел зарю, он ее чувствовал.
Что-то изменилось в падающей полоске света. Едва заметная серость
начала светлеть, как светлеет туман в осенней низине, задетый отблеском
молодого солнца.
Упоров легко соскочил на пол. Ему хотелось привести себя в хорошую
форму до того момента, как раскроется дверь и в камеру войдут люди,
знающие твою участь.
В том, что они придут именно сегодня, приговоренный не сомневался. О
том намекнул вещий сон с ощущением жестокости тюремных нар, ясным виденьем
стоящих на фэде церкви мамы, деда по революционному отцу, а еще-коровы с
опущенной к изумрудной траве головой. Пять лет он пил парное молоко из-под
той коровы, которую звали Лизавета. Очень удивился: зачем это ей
понадобилось являться в его полусонное видение? Однако сильнее удивления
жила в нем благодарность к ее коровьей привязанности, и Вадим не хотел
просыпаться для того, чтобы прервать суетливый бег вши по животу.
Сон, однако, ушел сам по себе, незаметно так исчез, будто и не являлся.
Все стало ощутимо острым: приближение казни, запах молодого Пасхального
солнца, осознание того, что ты готов встретить входящих с достоинством
человека, умеющего прощать.
Он думал, приседая, о словах Монаха, утверждавшего, что предел земного
мужества есть бесхитростная смерть, не искажающая в нас своего
первоподобия. Сделал глубокий вдох, проговорил с придыханием:
- Это пока слова. Кто уст