оит на том пределе?
Потянулся ладонями к пальцам ног, ответил:
- Он бы устоял... Тебе придется решать все самому.
Даже если никто не ждет тебя Там, улыбнись им, последним свидетелям
своей жизни. Дальше... будет все и ничего.
Упоров постоял в раздумье, не заметив, как в камеру вошел старшина,
получивший в подарок плитку шоколада для своих детей. Оставил чистое белье
и крохотный кусок хлеба с настоящим сливочным маслом. Белье пахло
карболкой, кислым трупом, который вытряхнули из него, прежде чем отдать в
стирку. И все-таки то была забота о нем, отчего в зэке зашевелилось то же
чувство признательности, что и к явившейся в его сон корове. Он готовил
себя к последней улыбке для палача. При звуке решительных шагов у входа в
камеру молча встал с нар, расправляя холодными пальцами мятый воротник
рубахи, шепча застрявший в детской памяти кусок дедовой молитвы:
- Милосердный Господи! Даруй мне покаяние...
Приговоренного не испугало закрытое лицо прокурора: таким он себе его
представлял-профессионально значительным. Следом вошли двое в одинаково
черных драповых пальто и синих кепках-восьмиклинках.
"Члены общества сытых пролетариев", - подумал о них Вадим, но
рассмешить себя не смог, потому что мышцы на лице вдруг предательски
одеревенели.
- Заключенный Упоров Вадим Сергеевич, ваша просьба о помиловании...
Здесь он просто не мог не прерваться и не посмотреть на окаменевшего
перед ним человека. Все выглядело так, словно решение еще не принято, его
следует хорошенько обдумать, прежде чем произнести. Еще кажется-губы
прокурора склеились навсегда, срослись и уже никогда не разомкнутся,
молчание течет по медленной крови с холодной тяжестью приближающейся
смерти.
- ...Верховным Советом удовлетворена. Высшая мера наказания заменена
двадцатью пятью годами исправительно-трудовых работ. С отбыванием срока
наказания в колонии...
Легкости все нет, и кровь по-прежнему тяжелая. Тяжесть ее способна
уронить ослабленное тело. Зэк ловит рукой края нар. Он не способен даже
радоваться: слишком трудное чувство. Кто-то приходит ему на помощь,
прижимает мягкие, прозрачные ладони к ушам, и слова строгого прокурора
идут мимо слуха, в грязную небеленую стену камеры смертников...
Леонид Мончинский
Черная свеча
Часть вторая
СТРЕЛЯЙТЕ, ГРАЖДАНИН НАЧАЛЬНИК!
Зубы торчали вокруг провала рта гнилым забором.
Соприкасаясь, они клацали, и сквозь широкие щели летела пенистая
накипь. Старшина Сокалсвский хохотал.
- Не! Не могу, ей-бо, не могу-уссываюся! Рожуто кто тебе сменил,
Упоров? У жменю забрать можно.
Он снова загрохотал, но, подавившись смехом, свирепо закашлялся. Потом,
уже успокаиваясь, тер громадными кулаками заплаканные глаза, приговаривая:
- Бона как смертушка жалует: рядышком прошла, а человек перетряхнулся.
Четвертак тоже не сахар, но все же жизнь. Встань-ка, я тебя обшмонаю. Так.
Поворотись. Справный еще, только рожа ссохлась. Верно говорят-'лицо
зеркало желудка. Пойдешь со мною до бани, а завтра-на этап. Кончилось твое
безделье. Начинай свободу зарабатывать.
Сокалевский общупал телогрейку и подал ее зэку, продолжая изливать
приподнятое настроение:
- До тебя тут чудак сидел дюже умный. Говорит мне - труд, мол, из
какой-то обезьяны человека сделал, а из тебя старшина получился. Ну, я
тоже пошутил:
"За обезьяну не слыхал, вот точно знаю-тебя завтра стрелять пр
Потянулся ладонями к пальцам ног, ответил:
- Он бы устоял... Тебе придется решать все самому.
Даже если никто не ждет тебя Там, улыбнись им, последним свидетелям
своей жизни. Дальше... будет все и ничего.
Упоров постоял в раздумье, не заметив, как в камеру вошел старшина,
получивший в подарок плитку шоколада для своих детей. Оставил чистое белье
и крохотный кусок хлеба с настоящим сливочным маслом. Белье пахло
карболкой, кислым трупом, который вытряхнули из него, прежде чем отдать в
стирку. И все-таки то была забота о нем, отчего в зэке зашевелилось то же
чувство признательности, что и к явившейся в его сон корове. Он готовил
себя к последней улыбке для палача. При звуке решительных шагов у входа в
камеру молча встал с нар, расправляя холодными пальцами мятый воротник
рубахи, шепча застрявший в детской памяти кусок дедовой молитвы:
- Милосердный Господи! Даруй мне покаяние...
Приговоренного не испугало закрытое лицо прокурора: таким он себе его
представлял-профессионально значительным. Следом вошли двое в одинаково
черных драповых пальто и синих кепках-восьмиклинках.
"Члены общества сытых пролетариев", - подумал о них Вадим, но
рассмешить себя не смог, потому что мышцы на лице вдруг предательски
одеревенели.
- Заключенный Упоров Вадим Сергеевич, ваша просьба о помиловании...
Здесь он просто не мог не прерваться и не посмотреть на окаменевшего
перед ним человека. Все выглядело так, словно решение еще не принято, его
следует хорошенько обдумать, прежде чем произнести. Еще кажется-губы
прокурора склеились навсегда, срослись и уже никогда не разомкнутся,
молчание течет по медленной крови с холодной тяжестью приближающейся
смерти.
- ...Верховным Советом удовлетворена. Высшая мера наказания заменена
двадцатью пятью годами исправительно-трудовых работ. С отбыванием срока
наказания в колонии...
Легкости все нет, и кровь по-прежнему тяжелая. Тяжесть ее способна
уронить ослабленное тело. Зэк ловит рукой края нар. Он не способен даже
радоваться: слишком трудное чувство. Кто-то приходит ему на помощь,
прижимает мягкие, прозрачные ладони к ушам, и слова строгого прокурора
идут мимо слуха, в грязную небеленую стену камеры смертников...
Леонид Мончинский
Черная свеча
Часть вторая
СТРЕЛЯЙТЕ, ГРАЖДАНИН НАЧАЛЬНИК!
Зубы торчали вокруг провала рта гнилым забором.
Соприкасаясь, они клацали, и сквозь широкие щели летела пенистая
накипь. Старшина Сокалсвский хохотал.
- Не! Не могу, ей-бо, не могу-уссываюся! Рожуто кто тебе сменил,
Упоров? У жменю забрать можно.
Он снова загрохотал, но, подавившись смехом, свирепо закашлялся. Потом,
уже успокаиваясь, тер громадными кулаками заплаканные глаза, приговаривая:
- Бона как смертушка жалует: рядышком прошла, а человек перетряхнулся.
Четвертак тоже не сахар, но все же жизнь. Встань-ка, я тебя обшмонаю. Так.
Поворотись. Справный еще, только рожа ссохлась. Верно говорят-'лицо
зеркало желудка. Пойдешь со мною до бани, а завтра-на этап. Кончилось твое
безделье. Начинай свободу зарабатывать.
Сокалевский общупал телогрейку и подал ее зэку, продолжая изливать
приподнятое настроение:
- До тебя тут чудак сидел дюже умный. Говорит мне - труд, мол, из
какой-то обезьяны человека сделал, а из тебя старшина получился. Ну, я
тоже пошутил:
"За обезьяну не слыхал, вот точно знаю-тебя завтра стрелять пр