но, как говорится: "Кому
суждено быть повешенным, тот не утонет".
Его бросили в обшаковую камеру, переполненную разномастной публикой,
доставляющей администрации лагерей не столько опасения, сколько
раздражения: мастырщики, прокалывающие грязной иглой ноги, злостные
отказчики, барачные боксеры-бакланы, симулянты всех мастей, вольные на
язык политиканы и вольнодумствующие педерасты.
Здесь было трудно дышать, но еще трудней выжить от тесноты человеческих
отношений.
Пожилой благообразный зэк, штопающий черную косоворотку, глянув на
сгорбленного Упорова, распоряди-лся незвучным голосом:
- Шпилявые, кыш-с нар!
Этих слов оказалось достаточно, чтобы повергнуть в уныние двух играющих
на верхнем ярусе чеченов. Тем не менее они спрыгнули вниз, даже помогли
ему забраться.
Он лег поудобнее и осмотрелся. Оказанная услуга не могла быть
обыкновенным актом милосердия: здесь никто не мог рассчитывать на милость
ближнего, значит - ты снова в чужой игре. Веселей от открытия не стало.
Вокруг копошились люди, каждый искал спасения за чей-то счет, совершая
поступки, коих не могла желать душа, но придумывал перепуганный мозг,
придумывал, осуществлял, искажая человеческую природу таким невероятным
образом, что казалось-другого состояния для человека не существует, что
это и есть истинное состояние.
- Кхм! Кхм!
Рядом образовался цыган с серьгой в левом ухе и настоящей колодой карт
в руках без единой наколки.
Карты вели себя удивительно послушно, совершая цирковые трюки. Они то
рассыпались веером, то прыгали из руки в руку хорошо обученными
солдатиками., доставляя видимое удовольствие плутоватому хозяину.
Цыган спросил скрипучим голосом:
- Шибко худо, братка?
- Тебе что?! - Упоров не хотел осложнять себе жизнь лишними
знакомствами.
- Просто. Семен - добрый человек, ему хороших людей жалко.
- Не лощи, мора. Кто послал?
- Дьяк, - шепнул цыган. И карты склеились в одну колоду.
- Первый раз слышу. Ошибся, мора!
- Не доверяешь, братка? Мамой клянусь!
- Я все сказал. Привет маме!
- Э-э-э! - зевнул зэк с посеченным бритвой лицом.
Протяжно, но очень ненатурально. Глаза его притом были замершие,
независимо настороженные.
Металлический скрежет в двери оборвал их напряженный разговор. Цыган
обернулся на звук и ужом соскользнул с нар, а через несколько секунд
Упоров потерял его из виду.
Дверь открылась. Угрюмый, мятый старшина втолкнул в камеру Федора
Оненкина. Федор плюнул и поздоровался за руку с тем мужиком, который
определил место на нарах Упорову. Затем как бы случайно задержал взгляд на
человеке, который читал старую газету, прислонившись плечом к нарам.
- Хай меня казнят, если хоть я был в таком приличном обществе! Это
же-парламент, а не камера.
Такие люди! Народные артисты среди народа.
Опенкнн вытер руку о штанину и протянул ее крупному человеку с
породистым лицом интеллигентного фармазонщика.
- Думал, вы давно откинулись, Александр Николаевич. Вас заждались новые
роли.
Каштанка незаметным движением извлек откуда-то из-под полы пачку
"Беломора".
- Увы, - заключенный прилично сыграл разочарование, не спуская алчного
взгляда с пачки папирос. - Оставили еще на сезон в этом театре.
- Дело временное, - успокоил Опенкин. - Не завтра, так через червончик
откинетесь. Держите вот-от благодарных почитателей.
- Что вы! Что вы, Опенкин! - артист сопротивлялся, уже держа пачку в
руке. - Махоркой обойдусь. Привычней!
- Вам з
суждено быть повешенным, тот не утонет".
Его бросили в обшаковую камеру, переполненную разномастной публикой,
доставляющей администрации лагерей не столько опасения, сколько
раздражения: мастырщики, прокалывающие грязной иглой ноги, злостные
отказчики, барачные боксеры-бакланы, симулянты всех мастей, вольные на
язык политиканы и вольнодумствующие педерасты.
Здесь было трудно дышать, но еще трудней выжить от тесноты человеческих
отношений.
Пожилой благообразный зэк, штопающий черную косоворотку, глянув на
сгорбленного Упорова, распоряди-лся незвучным голосом:
- Шпилявые, кыш-с нар!
Этих слов оказалось достаточно, чтобы повергнуть в уныние двух играющих
на верхнем ярусе чеченов. Тем не менее они спрыгнули вниз, даже помогли
ему забраться.
Он лег поудобнее и осмотрелся. Оказанная услуга не могла быть
обыкновенным актом милосердия: здесь никто не мог рассчитывать на милость
ближнего, значит - ты снова в чужой игре. Веселей от открытия не стало.
Вокруг копошились люди, каждый искал спасения за чей-то счет, совершая
поступки, коих не могла желать душа, но придумывал перепуганный мозг,
придумывал, осуществлял, искажая человеческую природу таким невероятным
образом, что казалось-другого состояния для человека не существует, что
это и есть истинное состояние.
- Кхм! Кхм!
Рядом образовался цыган с серьгой в левом ухе и настоящей колодой карт
в руках без единой наколки.
Карты вели себя удивительно послушно, совершая цирковые трюки. Они то
рассыпались веером, то прыгали из руки в руку хорошо обученными
солдатиками., доставляя видимое удовольствие плутоватому хозяину.
Цыган спросил скрипучим голосом:
- Шибко худо, братка?
- Тебе что?! - Упоров не хотел осложнять себе жизнь лишними
знакомствами.
- Просто. Семен - добрый человек, ему хороших людей жалко.
- Не лощи, мора. Кто послал?
- Дьяк, - шепнул цыган. И карты склеились в одну колоду.
- Первый раз слышу. Ошибся, мора!
- Не доверяешь, братка? Мамой клянусь!
- Я все сказал. Привет маме!
- Э-э-э! - зевнул зэк с посеченным бритвой лицом.
Протяжно, но очень ненатурально. Глаза его притом были замершие,
независимо настороженные.
Металлический скрежет в двери оборвал их напряженный разговор. Цыган
обернулся на звук и ужом соскользнул с нар, а через несколько секунд
Упоров потерял его из виду.
Дверь открылась. Угрюмый, мятый старшина втолкнул в камеру Федора
Оненкина. Федор плюнул и поздоровался за руку с тем мужиком, который
определил место на нарах Упорову. Затем как бы случайно задержал взгляд на
человеке, который читал старую газету, прислонившись плечом к нарам.
- Хай меня казнят, если хоть я был в таком приличном обществе! Это
же-парламент, а не камера.
Такие люди! Народные артисты среди народа.
Опенкнн вытер руку о штанину и протянул ее крупному человеку с
породистым лицом интеллигентного фармазонщика.
- Думал, вы давно откинулись, Александр Николаевич. Вас заждались новые
роли.
Каштанка незаметным движением извлек откуда-то из-под полы пачку
"Беломора".
- Увы, - заключенный прилично сыграл разочарование, не спуская алчного
взгляда с пачки папирос. - Оставили еще на сезон в этом театре.
- Дело временное, - успокоил Опенкин. - Не завтра, так через червончик
откинетесь. Держите вот-от благодарных почитателей.
- Что вы! Что вы, Опенкин! - артист сопротивлялся, уже держа пачку в
руке. - Махоркой обойдусь. Привычней!
- Вам з