ь.
- Нельзя вам, Иван Карпыч, - заволновался Ольховский, - грамма нельзя
спиртного...
Шерабуркин внимательно смотрел в глаза бригадира.
Упоров колебался: согласие с просьбой зэка жило в нем, будто бы
собственной необходимостью, ей противилась свежая жалость, которой он уже
начинал понемногу стесняться...
"Иван умрет, такие в зонах не выживают, - почти спокойно рассуждал
бригадир, - то его последняя просьба, к тебе. Ты видел-он давно за сердце
хватался. Не пощадил мужика. Иван столько для всех сделал..."
За спиной железо стукнуло о железо, потом запахло спиртом. Ираклий
бережно поднял голову Шерабуркнна и спросил:
- Сам, Ваня, или помочь?
- Вы убьете его, Церетели, - опять вмешался Ольховский.
Ираклий поднес к губам больного кружку и медленно вылил ему в рот
немного разведенного спирта. Кадык остро застыл посреди тощей, жилистой
шеи зэка, так ни разу не шелохнувшись. Через несколько мгновений грудь
заходила круто и часто, он благодарно улыбнулся всем плывущей по синим
губам улыбкой.
- Евлампий, - позвал Упоров, - собирай людей. Поведешь к вахте. Скажи,
чтобы прислали доктора. Я посижу, раз шевелить нельзя.
Пока шли сборы, Шерабуркин умер. Каждый захотел с ним проститься,
заглянуть в остановившиеся, но будто бы зрячие глаза. Последним был
Ольховский, опустивший ладонью на голубую неподвижность глаз серые веки
покойного.
К вахте шли, не чувствуя режущего ветра, не обсуждая постигшего их
события, никого не осуждая: так оно н должно было случиться. Завтра ему
пробьют в голове дырку, присвоят номер. Все это станет доказательством его
смерти. Доказательств жизни нет. Он войдет крохотной безликой цифрой в
общий счет строительства социализма по строго засекреченной графе добычи
драгметалла.
Барончик ходил кокетливой "елочкой" и со стороны смахивал на объевшуюся
балерину, которую постригли наголо, чтобы вывести вшей. Упоров ломал
голову: как этому типу удается выскальзывать из самых сложных положений
без потерь? Мало того, что он выжил после трех побегов, так еще начал
права качать в зоне среди фраеров, будто сам всю жизнь катился по масти
козырным вором. Шушера пузатая!
"Неспроста его заносит, - проводил взглядом вальяжного Селивана
бригадир, направляясь к шахте. - О барыге, который спалился на материке,
он, конечно, не знает. Иначе бы давно духариться перестал. Он - последнее
звено перед Дьяком. Опасное положение..."
Дальше Вадим не хочет продолжать свои мысли: они упираются в смерть
Барончика, в которой, несомненно, будет и его вина. Он знает - так оно и
получится, но одно дело - знать, другое - сказать честно самому себе, не
говоря уже о жертве...
С той недодуманной мыслью Упоров вошел в шахту, торопясь приняться за
работу. Чувство внутренней неустроенности продолжало оставаться при нем,
как ожидание зубной боли, и с ним приходилось мириться.
- Ты-трус! - мощный удар кирки поставил восклицательный знак в конце
предложения. Затем удары сыпались с размеренной частотой, и между ними
были слишком короткие промежутки для глубоких переживаний.
Поганый Барончик, однако, продолжал торчать в голове ржавым гвоздем,
вокруг которого гноились дурные предчувствия. Они оказались вещими.
Обернувшись на крик за спиной, хотя и не поняв, в чем, собственно, дело,
он уже был уверен - оно связано с Селиваном. Да, оно и должно было
произойти: Дьяк начал действовать.
Бригадир увидел блеснувший свет приближающейся лампы, следом разинутый
рот на мутном лице К
- Нельзя вам, Иван Карпыч, - заволновался Ольховский, - грамма нельзя
спиртного...
Шерабуркин внимательно смотрел в глаза бригадира.
Упоров колебался: согласие с просьбой зэка жило в нем, будто бы
собственной необходимостью, ей противилась свежая жалость, которой он уже
начинал понемногу стесняться...
"Иван умрет, такие в зонах не выживают, - почти спокойно рассуждал
бригадир, - то его последняя просьба, к тебе. Ты видел-он давно за сердце
хватался. Не пощадил мужика. Иван столько для всех сделал..."
За спиной железо стукнуло о железо, потом запахло спиртом. Ираклий
бережно поднял голову Шерабуркнна и спросил:
- Сам, Ваня, или помочь?
- Вы убьете его, Церетели, - опять вмешался Ольховский.
Ираклий поднес к губам больного кружку и медленно вылил ему в рот
немного разведенного спирта. Кадык остро застыл посреди тощей, жилистой
шеи зэка, так ни разу не шелохнувшись. Через несколько мгновений грудь
заходила круто и часто, он благодарно улыбнулся всем плывущей по синим
губам улыбкой.
- Евлампий, - позвал Упоров, - собирай людей. Поведешь к вахте. Скажи,
чтобы прислали доктора. Я посижу, раз шевелить нельзя.
Пока шли сборы, Шерабуркин умер. Каждый захотел с ним проститься,
заглянуть в остановившиеся, но будто бы зрячие глаза. Последним был
Ольховский, опустивший ладонью на голубую неподвижность глаз серые веки
покойного.
К вахте шли, не чувствуя режущего ветра, не обсуждая постигшего их
события, никого не осуждая: так оно н должно было случиться. Завтра ему
пробьют в голове дырку, присвоят номер. Все это станет доказательством его
смерти. Доказательств жизни нет. Он войдет крохотной безликой цифрой в
общий счет строительства социализма по строго засекреченной графе добычи
драгметалла.
Барончик ходил кокетливой "елочкой" и со стороны смахивал на объевшуюся
балерину, которую постригли наголо, чтобы вывести вшей. Упоров ломал
голову: как этому типу удается выскальзывать из самых сложных положений
без потерь? Мало того, что он выжил после трех побегов, так еще начал
права качать в зоне среди фраеров, будто сам всю жизнь катился по масти
козырным вором. Шушера пузатая!
"Неспроста его заносит, - проводил взглядом вальяжного Селивана
бригадир, направляясь к шахте. - О барыге, который спалился на материке,
он, конечно, не знает. Иначе бы давно духариться перестал. Он - последнее
звено перед Дьяком. Опасное положение..."
Дальше Вадим не хочет продолжать свои мысли: они упираются в смерть
Барончика, в которой, несомненно, будет и его вина. Он знает - так оно и
получится, но одно дело - знать, другое - сказать честно самому себе, не
говоря уже о жертве...
С той недодуманной мыслью Упоров вошел в шахту, торопясь приняться за
работу. Чувство внутренней неустроенности продолжало оставаться при нем,
как ожидание зубной боли, и с ним приходилось мириться.
- Ты-трус! - мощный удар кирки поставил восклицательный знак в конце
предложения. Затем удары сыпались с размеренной частотой, и между ними
были слишком короткие промежутки для глубоких переживаний.
Поганый Барончик, однако, продолжал торчать в голове ржавым гвоздем,
вокруг которого гноились дурные предчувствия. Они оказались вещими.
Обернувшись на крик за спиной, хотя и не поняв, в чем, собственно, дело,
он уже был уверен - оно связано с Селиваном. Да, оно и должно было
произойти: Дьяк начал действовать.
Бригадир увидел блеснувший свет приближающейся лампы, следом разинутый
рот на мутном лице К