апе и народных словах.
- Пиши Калаянова, - распорядился Упоров, - будет бацать без храпа и
молча.
- Насилие, - вяло протестовал зэк, - искусство этого не терпит. И
музыки нет.
- Музыка найдется, - Ольховский поднял подушку, достал отливающую
зеленоватым перламутром губную гармошку. Протер рукавом инструмент и
поднес к губам со словами: - Что предпочитаете?
- Водку с балычком. Если все съел сам - валяй "Амурские волны".
- Тра-та-та! Та-та-та-та! Трата-та-та!
Понеслись чуть скрипящие звуки. Калаянов сложил руки за спиной и,
закусив кончик языка, отстучал первые такты чечетки. Крутнулся вокруг оси,
снова заполнил проигрыш чистыми ритмическими ударами.
- Имея такие ноги, воровать! - Гарик Кламбоцкий перестал штопать дыру
на рукаве линялой тельняшки. - Ты должен был плясать в ансамбле Советской
Армии.
- Лучше - МВД! А это видел?
Зяма грохнулся на живот и сделал в такт музыке несколько
недвусмысленных движений. Вскочил, эффектно закончив номер, упав на колени
перед почтальоном и работником культурного фронта.
- Высокий класс! Можно казать в Большом театре.
- Но без храпа, - Убей-Папу умоляюще посмотрел на Дьякова, - скажите
ему. За храп с меня голову снимут.
- Скажем, скажем, - пообещал Никанор Евстафьевич, - ты еще бандеровцев
запиши в свою бумагу. Что скажешь, Иосиф?
- Заспиваем? - Гнатюк дернул Семченко за рукав исподней рубахи. -
Согласный, Грицко?
- Почему не спеть? Эй, самостийники, греби до нас!
Сидаите рядышком.
Украинцы сели в проходе между нар, одаривая друг друга смущенными
улыбками, как будто были в гостях у незнакомых хозяев и пытались угадать,
что позволено в этом доме, а чего не позволено. Они шептались,
перемигивались, подшучивая над простоватым Клюваченко, успевшим
переодеться в цветастую косоворотку.
Семченко кашлянул строго и выразительно, сразу тлаза певцов вросли в
запевалу, признав в нем единственного на данный случай вожака. Грицко
хватил таким дерзким вызовом, что у картежников в дальнем углу барака дух
захватило:
Ой, во поли тай женцы жнуть!
Хор вторит слаженно, каждый голос полон невыразимо жесткой силы. Все
вместе сливаются в тяжелый колокольный звук, стиснутый узкими стенами
барака, требующий широты и простора украинских степей, чтобы развернуть
свою сжатую силу на все бесконечное пространство родины, чтобы хоть
голосом коснуться ее дорогой земли. Успеть прошептать ей на ухо: "Мы
едины! В жизни и смерти. Едины!"
А як пид горою, тай пид зеленою
Казаки йдуть!
Глаза певцов видят то, о чем поют, тем еще больше вдохновляясь, и дух
замирает у тех, кто слушает плененную песню, и нет никакой возможности
освободиться от напряжения, вызванного неусмиренной стихией могучих звуков.
Пропетая в дюжину мужских глоток песня срезалась на самой высокой ноте,
словно ей удалось вырваться из тесного барака, а после, одурев от свободы,
умчаться в беспредельные пространства Вселенной и на излете устало
опуститься на отеческую землю певцов.
Молчаливое удивление слушателей тянулось до тех пор, пока Дьяк не
произнес с чувством:
- Это один раз возможно, более не повторится...
- Замечательно получилось, - подпрыгнул Убей-Папу, - записываю. А
товарищ Кламбоцкий пусть покажет номерок из своего прошлого репертуара.
Согласны?
Кламбоцкий встал и поклонился.
- Так, - потер руки культработник. -Может быть, кто из вас стихи
почитает?
- Озорник! - сразу нашелся Зяма, указав на сидящего с полуоткрыты
- Пиши Калаянова, - распорядился Упоров, - будет бацать без храпа и
молча.
- Насилие, - вяло протестовал зэк, - искусство этого не терпит. И
музыки нет.
- Музыка найдется, - Ольховский поднял подушку, достал отливающую
зеленоватым перламутром губную гармошку. Протер рукавом инструмент и
поднес к губам со словами: - Что предпочитаете?
- Водку с балычком. Если все съел сам - валяй "Амурские волны".
- Тра-та-та! Та-та-та-та! Трата-та-та!
Понеслись чуть скрипящие звуки. Калаянов сложил руки за спиной и,
закусив кончик языка, отстучал первые такты чечетки. Крутнулся вокруг оси,
снова заполнил проигрыш чистыми ритмическими ударами.
- Имея такие ноги, воровать! - Гарик Кламбоцкий перестал штопать дыру
на рукаве линялой тельняшки. - Ты должен был плясать в ансамбле Советской
Армии.
- Лучше - МВД! А это видел?
Зяма грохнулся на живот и сделал в такт музыке несколько
недвусмысленных движений. Вскочил, эффектно закончив номер, упав на колени
перед почтальоном и работником культурного фронта.
- Высокий класс! Можно казать в Большом театре.
- Но без храпа, - Убей-Папу умоляюще посмотрел на Дьякова, - скажите
ему. За храп с меня голову снимут.
- Скажем, скажем, - пообещал Никанор Евстафьевич, - ты еще бандеровцев
запиши в свою бумагу. Что скажешь, Иосиф?
- Заспиваем? - Гнатюк дернул Семченко за рукав исподней рубахи. -
Согласный, Грицко?
- Почему не спеть? Эй, самостийники, греби до нас!
Сидаите рядышком.
Украинцы сели в проходе между нар, одаривая друг друга смущенными
улыбками, как будто были в гостях у незнакомых хозяев и пытались угадать,
что позволено в этом доме, а чего не позволено. Они шептались,
перемигивались, подшучивая над простоватым Клюваченко, успевшим
переодеться в цветастую косоворотку.
Семченко кашлянул строго и выразительно, сразу тлаза певцов вросли в
запевалу, признав в нем единственного на данный случай вожака. Грицко
хватил таким дерзким вызовом, что у картежников в дальнем углу барака дух
захватило:
Ой, во поли тай женцы жнуть!
Хор вторит слаженно, каждый голос полон невыразимо жесткой силы. Все
вместе сливаются в тяжелый колокольный звук, стиснутый узкими стенами
барака, требующий широты и простора украинских степей, чтобы развернуть
свою сжатую силу на все бесконечное пространство родины, чтобы хоть
голосом коснуться ее дорогой земли. Успеть прошептать ей на ухо: "Мы
едины! В жизни и смерти. Едины!"
А як пид горою, тай пид зеленою
Казаки йдуть!
Глаза певцов видят то, о чем поют, тем еще больше вдохновляясь, и дух
замирает у тех, кто слушает плененную песню, и нет никакой возможности
освободиться от напряжения, вызванного неусмиренной стихией могучих звуков.
Пропетая в дюжину мужских глоток песня срезалась на самой высокой ноте,
словно ей удалось вырваться из тесного барака, а после, одурев от свободы,
умчаться в беспредельные пространства Вселенной и на излете устало
опуститься на отеческую землю певцов.
Молчаливое удивление слушателей тянулось до тех пор, пока Дьяк не
произнес с чувством:
- Это один раз возможно, более не повторится...
- Замечательно получилось, - подпрыгнул Убей-Папу, - записываю. А
товарищ Кламбоцкий пусть покажет номерок из своего прошлого репертуара.
Согласны?
Кламбоцкий встал и поклонился.
- Так, - потер руки культработник. -Может быть, кто из вас стихи
почитает?
- Озорник! - сразу нашелся Зяма, указав на сидящего с полуоткрыты