азве можно в петле сбрехать?! Засомневался я, поначалу хотел уж
вести обратно для дальнейшего разбора. Посовещались. Повесили. Ему что,
сукину сыну, висит себе, язык нам кажет, мы мозги ломаем: сообщать-не
сообщать?! Решили-промолчим. Так Хряк, он же своего личного закона
отродясь не имел: с пеленок блатным пользовался. Вложил! Снова - сходняк.
Сом на нем верховодит и бочком-бочком Жорку под нож толкает.
Народ заключенный, каждый справедливости требует, а понятие о ней не
имеет. Революция сплошная! Безголовая революция, а не сходка. Вот когда за
Никанорз Евстафьевича...
- О нем не надо, - холодно обрезал Фунт.
Сосулька поднял жидкую бровь, вынул из кармана расшитый бисером кисет,
сыпанув на ладонь табачку, затолкал в каждую ноздрю понемногу. Чихнул с
громадным удовольствием, рассуждая сам с собой, сказал:
- Надо - не надо. Никанорушка бы такой смуты не допустил. Плохо у нас
там правительство гулеванило: до власти жадность большая, уважения нету.
Они на один день вперед не глянут. Вспомни, Фунтик, как четверо воров из
побега перед вахтой лежало, а Чеснок был живой, только под наркозом
состоял. Решили на него мента списать. Все - за! Один Никанорушка -
против. Чуял! Природа в нем волчья, потому и нюх такой.
- За Жорку не договорил...
- Так нож ему прописали.
- Мрази кровожадные!
- Истинно так. Приговор есть, но грех на душу никто брать не хотел. Мне
поручают исполнителей назначить, а у меня, веришь - нет, от такой
несправедливости язык отнялся. Тогда Георгий встает и произносит:
"Наговор ваш начисто отрицаю, но против опчего мнения ходить не могу".
Взял нож. Сом сразу поплошал на глазах. Георгий сходке поклонился. Сому в
рожу - тьфу! Сам-раз! И будьте любезны-по самую рукоятку в грудях. Тут-то
разлад и зародился на полный серьез. Ржанников еще ногами сучит,
покойником, можно сказать, себя не признал, а Шмакодявка, крученый такой
лепило, все бой клеил колотый, как застонет бабьим голосом: "Не прощу себе
Жоркиной смертушкиЬ Блядва двурылая!
- Сам-то за что голосовал, Пафнутич? - спросил Фунт и повернул к
Сосульке строгий взгляд.
Пафнутич еще разок нюхнул табачку, не убирая, однако, слезливых
стариковских глаз.
- Сам, как все. Дальше слушай. Жорку обмыли, одели во все чистое.
Побрил я его. У фраеров нары на гроб разобрали и похоронили в зоне. Менты
только этим годом вынуть заставили... а так все искали. Думали - рванул.
Сом после такого поворота почуял неладное к себе отношение, побег стал
готовить. Два месяца делали подкоп, землю на чердаке прятали. Вымотались.
Поскреби-ка ее, каменную, целую ночь! Меня старшина Веркопуло
спрашивает: "Что вы, подлюки, худеете?
Кормят вас, охраняют, воспитывают. Дрочите, чи шо?"
Но так никто и не догадался, пока однажды к нам самолично Оскоцкий не
пожаловал. Что тебе за того мента рассказывать?! Така прокоцана шкура-хрен
обманешь. Зашел, зыркнул на лаги -те провисли, как вымя: тяжесть такая на
них схоронена. Усе ему ясно стало.
Но понтоваться не начал, потому как, сам понимаешь, за несостоявшийся
побег орденов не дают. Факт нужон.
факт они в свой праздник получили 10 ноября. Пятнадцать рыл выш.ю из
зоны. Всех скосили до единого.
У них не забалуешь. Привезли на плац, сложили рядком.
Оскоцкий пальцем тычет в покойничков, кричит от дрянности своей весело:
"Я вам - баню! Вы мне - побег! Я вам - кино! Вы мне - побег! Таперича - в
расчете!" Чо к чему кричал, раз в расчете-непонятно.
- Кто у вас нынче
вести обратно для дальнейшего разбора. Посовещались. Повесили. Ему что,
сукину сыну, висит себе, язык нам кажет, мы мозги ломаем: сообщать-не
сообщать?! Решили-промолчим. Так Хряк, он же своего личного закона
отродясь не имел: с пеленок блатным пользовался. Вложил! Снова - сходняк.
Сом на нем верховодит и бочком-бочком Жорку под нож толкает.
Народ заключенный, каждый справедливости требует, а понятие о ней не
имеет. Революция сплошная! Безголовая революция, а не сходка. Вот когда за
Никанорз Евстафьевича...
- О нем не надо, - холодно обрезал Фунт.
Сосулька поднял жидкую бровь, вынул из кармана расшитый бисером кисет,
сыпанув на ладонь табачку, затолкал в каждую ноздрю понемногу. Чихнул с
громадным удовольствием, рассуждая сам с собой, сказал:
- Надо - не надо. Никанорушка бы такой смуты не допустил. Плохо у нас
там правительство гулеванило: до власти жадность большая, уважения нету.
Они на один день вперед не глянут. Вспомни, Фунтик, как четверо воров из
побега перед вахтой лежало, а Чеснок был живой, только под наркозом
состоял. Решили на него мента списать. Все - за! Один Никанорушка -
против. Чуял! Природа в нем волчья, потому и нюх такой.
- За Жорку не договорил...
- Так нож ему прописали.
- Мрази кровожадные!
- Истинно так. Приговор есть, но грех на душу никто брать не хотел. Мне
поручают исполнителей назначить, а у меня, веришь - нет, от такой
несправедливости язык отнялся. Тогда Георгий встает и произносит:
"Наговор ваш начисто отрицаю, но против опчего мнения ходить не могу".
Взял нож. Сом сразу поплошал на глазах. Георгий сходке поклонился. Сому в
рожу - тьфу! Сам-раз! И будьте любезны-по самую рукоятку в грудях. Тут-то
разлад и зародился на полный серьез. Ржанников еще ногами сучит,
покойником, можно сказать, себя не признал, а Шмакодявка, крученый такой
лепило, все бой клеил колотый, как застонет бабьим голосом: "Не прощу себе
Жоркиной смертушкиЬ Блядва двурылая!
- Сам-то за что голосовал, Пафнутич? - спросил Фунт и повернул к
Сосульке строгий взгляд.
Пафнутич еще разок нюхнул табачку, не убирая, однако, слезливых
стариковских глаз.
- Сам, как все. Дальше слушай. Жорку обмыли, одели во все чистое.
Побрил я его. У фраеров нары на гроб разобрали и похоронили в зоне. Менты
только этим годом вынуть заставили... а так все искали. Думали - рванул.
Сом после такого поворота почуял неладное к себе отношение, побег стал
готовить. Два месяца делали подкоп, землю на чердаке прятали. Вымотались.
Поскреби-ка ее, каменную, целую ночь! Меня старшина Веркопуло
спрашивает: "Что вы, подлюки, худеете?
Кормят вас, охраняют, воспитывают. Дрочите, чи шо?"
Но так никто и не догадался, пока однажды к нам самолично Оскоцкий не
пожаловал. Что тебе за того мента рассказывать?! Така прокоцана шкура-хрен
обманешь. Зашел, зыркнул на лаги -те провисли, как вымя: тяжесть такая на
них схоронена. Усе ему ясно стало.
Но понтоваться не начал, потому как, сам понимаешь, за несостоявшийся
побег орденов не дают. Факт нужон.
факт они в свой праздник получили 10 ноября. Пятнадцать рыл выш.ю из
зоны. Всех скосили до единого.
У них не забалуешь. Привезли на плац, сложили рядком.
Оскоцкий пальцем тычет в покойничков, кричит от дрянности своей весело:
"Я вам - баню! Вы мне - побег! Я вам - кино! Вы мне - побег! Таперича - в
расчете!" Чо к чему кричал, раз в расчете-непонятно.
- Кто у вас нынче