, памятки отшибли?
- Сколь себя помню, столь и валяюсь по таким постелям, - отвечает
другой.
- Давно воруешь?
- Как сказать - "воруешь"? - человек вздохнул. - Освобожусь, погуляю.
Лепень возьму, бока иногда, селедку. По сельской местности работал, где
такой, как в городе, бдительности у сторожей нету. Увлечешься, глядь -
решетка перед глазами. Баловник я. Малопрактичный. Вот вы... другое дело!
У вас - брульянты, металл благородный...
- Какие нынче брильянты?! На весь магазин два камешка найдешь, тому и
радуешься. Еду, а душа болит...
- Раскололся кто?!
- Не, мы этих дел не понимаем. Подельник мой, Егорка Лыков, знаешь,
наверное, - Ливерпуль кличка.
Был просто Ливер, Зяма-одесский шпанюк, "пуль"
приставил: прижилось. Егор человек серьезный. Вор, но домашний: с
собственным домом и семьей. Не совсем, значит, вор. Блатовать не больно
любит. Оно ему нужно? И как нет кстати: получает с материка малявку.
- Воровской базар?
- Кабы так! Сын его, единственный наследник - уже втыкал немного, сам
себя прокормить мог. Вдругна тебе: в комсомол вступил!
- Иди ты! Може, для отмазки?
- Чо там, "для отмазки"! Курванулся мальчишка на полный серьез. Вожаком
в ихней банде стал.
- Ну и чо? Подумаешь! Я вон парторга знал. Кошельки таскал за милую
душу. Мы с ним один люкон гоняли: базар-вокзал. Всегда при селедочке и
рожа под член застругана, как у настоящего парторга. Он меня потомака,
правда, сдал. Но это уж у них в крови, обижаться нечего...
Машину опять затрясло на кочках.
- Слышь, Ерофеич, давай проявим милосердие: по-- садим фраера в уголок.
Чо ему мордой пол колотить?
- Жалко пол, что ли? Ну, давай.
Зэки подхватили Упорова под руки, усадили на железную лавку в угол.
- Ха! Фраер-то никак из серьезных. Дьяка приятель.
- Фартовый? Не избежал, выходит, влияния...
- Ты удобнее усаживайся, парень. Дай-кось я тебе морду вытру. Так что с
тем комсюком, Ерофеич?
- Ничего. Ходит себе по собраниям. Брюки дудочкой носит. Еще грозится
Егора в родной дом не пустить.
Отец горбом наживал...
- Воспитал агрессора!
- Ливер пульчик какие сутки тоскует. Сидит на нарах, шпилит в стое с
Гомером. Рубашку играет заграничную и часы с запрещенной музыкой. Как
это... щас вспомню. А! "Боже, Царя храни!"
- Куда везут, мужики? - спросил несколько успокоенный их мирной беседой
Упоров.
- Во бьют суки! Сознание из человека вытряхнули?
Куда ж всю жизнь подследственных возят? В тюрьму.
Фунт, говорят, беса погнал. Верно али брешут?
- Он в порядке.
- Злобствуют люди, а зачем, сами не знают. Ну, не дострелпли по
недосмотру администрации. Он-то тут npi; чем? Нет, надо еще человека и
грязью полить. Это у нас, у русских, правило такое. А возьми тех же цыган.
Опп своего замотать не дадут. Небережливые мы, русские, понятие о Боге
утеряли. Сказано...
От немудреной крестьянской рассудительности зэка веяло покоем, душевной
благоустроенностью, будто везли его не в тюрьму, а в церковь, где ему
надлежало пошептаться с батюшкой о своих грехах' п получить полное
отпущение.
Сквозь крохотное оконце "воронка", даже не оконце, а просто
зарешеченную щель для поступления воздуха, был заметен наступивший
рассвет. Он всегда думал, что нет ничего красивее моря, но незаметно для
себя самого стал припадать сердцем ко всякой красоте, даже в ее скромном
северном проявлении, улавливая чутким ухом голоса птиц, прорывающиеся
сквозь рокот бульдозеров, или первое ды
- Сколь себя помню, столь и валяюсь по таким постелям, - отвечает
другой.
- Давно воруешь?
- Как сказать - "воруешь"? - человек вздохнул. - Освобожусь, погуляю.
Лепень возьму, бока иногда, селедку. По сельской местности работал, где
такой, как в городе, бдительности у сторожей нету. Увлечешься, глядь -
решетка перед глазами. Баловник я. Малопрактичный. Вот вы... другое дело!
У вас - брульянты, металл благородный...
- Какие нынче брильянты?! На весь магазин два камешка найдешь, тому и
радуешься. Еду, а душа болит...
- Раскололся кто?!
- Не, мы этих дел не понимаем. Подельник мой, Егорка Лыков, знаешь,
наверное, - Ливерпуль кличка.
Был просто Ливер, Зяма-одесский шпанюк, "пуль"
приставил: прижилось. Егор человек серьезный. Вор, но домашний: с
собственным домом и семьей. Не совсем, значит, вор. Блатовать не больно
любит. Оно ему нужно? И как нет кстати: получает с материка малявку.
- Воровской базар?
- Кабы так! Сын его, единственный наследник - уже втыкал немного, сам
себя прокормить мог. Вдругна тебе: в комсомол вступил!
- Иди ты! Може, для отмазки?
- Чо там, "для отмазки"! Курванулся мальчишка на полный серьез. Вожаком
в ихней банде стал.
- Ну и чо? Подумаешь! Я вон парторга знал. Кошельки таскал за милую
душу. Мы с ним один люкон гоняли: базар-вокзал. Всегда при селедочке и
рожа под член застругана, как у настоящего парторга. Он меня потомака,
правда, сдал. Но это уж у них в крови, обижаться нечего...
Машину опять затрясло на кочках.
- Слышь, Ерофеич, давай проявим милосердие: по-- садим фраера в уголок.
Чо ему мордой пол колотить?
- Жалко пол, что ли? Ну, давай.
Зэки подхватили Упорова под руки, усадили на железную лавку в угол.
- Ха! Фраер-то никак из серьезных. Дьяка приятель.
- Фартовый? Не избежал, выходит, влияния...
- Ты удобнее усаживайся, парень. Дай-кось я тебе морду вытру. Так что с
тем комсюком, Ерофеич?
- Ничего. Ходит себе по собраниям. Брюки дудочкой носит. Еще грозится
Егора в родной дом не пустить.
Отец горбом наживал...
- Воспитал агрессора!
- Ливер пульчик какие сутки тоскует. Сидит на нарах, шпилит в стое с
Гомером. Рубашку играет заграничную и часы с запрещенной музыкой. Как
это... щас вспомню. А! "Боже, Царя храни!"
- Куда везут, мужики? - спросил несколько успокоенный их мирной беседой
Упоров.
- Во бьют суки! Сознание из человека вытряхнули?
Куда ж всю жизнь подследственных возят? В тюрьму.
Фунт, говорят, беса погнал. Верно али брешут?
- Он в порядке.
- Злобствуют люди, а зачем, сами не знают. Ну, не дострелпли по
недосмотру администрации. Он-то тут npi; чем? Нет, надо еще человека и
грязью полить. Это у нас, у русских, правило такое. А возьми тех же цыган.
Опп своего замотать не дадут. Небережливые мы, русские, понятие о Боге
утеряли. Сказано...
От немудреной крестьянской рассудительности зэка веяло покоем, душевной
благоустроенностью, будто везли его не в тюрьму, а в церковь, где ему
надлежало пошептаться с батюшкой о своих грехах' п получить полное
отпущение.
Сквозь крохотное оконце "воронка", даже не оконце, а просто
зарешеченную щель для поступления воздуха, был заметен наступивший
рассвет. Он всегда думал, что нет ничего красивее моря, но незаметно для
себя самого стал припадать сердцем ко всякой красоте, даже в ее скромном
северном проявлении, улавливая чутким ухом голоса птиц, прорывающиеся
сквозь рокот бульдозеров, или первое ды