возгласе: "redemptio mundi" старик как бы
несколько встрепенулся: очень уж звуками своими эти слова были приятны ему.
На паперти Егор Егорыч еще дообъяснил своим слушателям:
- Этими эмблемами один мой приятель так заинтересовался, что составил у
себя целую божницу икон, подходящих к этим надписям, и присоединил к ним и
самые подписи. Это - Крапчик!.. - заключил он, относясь к Сусанне.
- Крапчик? - повторила та, желая в сущности спросить, что неужели и
Крапчик - масон, - но, конечно, не посмела этого высказать.
Утро между тем было прекрасное; солнце грело, но не жгло еще; воздух
был как бы пропитан бодрящею свежестью и чем-то вселяющим в сердце людей
радость. Капитан, чуткий к красотам природы, не мог удержаться и воскликнул:
- Какой божественный день!
- Да, - согласилась с ним и Сусанна.
Егору Егорычу на этот раз восклицание Аггея Никитича вовсе не
показалось пошлым, и он даже, обратясь к Сусанне, спросил ее:
- Вы, может быть, желаете пройтись по бульвару?
- С удовольствием бы прошлась, - отвечала та.
- О, сегодня гулять восхитительно! - подхватил радостно капитан, очень
довольный тем, что он может еще несколько минут побеседовать не с Сусанной,
- нет! - а с Марфиным: капитан оставался верен своему первому увлечению
Людмилою.
- Вы изволили сказать, - обратился он к Егору Егорычу, - что надобно
возноситься духом; но в военной службе это решительно невозможно: подумать
тут, понимаете, не над чем, - шагай только да вытягивай носок.
- Стало быть, вы по необходимости служите? - проговорил Егор Егорыч,
пристально взглянув в добрые, как у верблюда, глаза капитана.
Тот пожал плечами.
- Почти!.. Отец мой, бедный помещик, отдал было меня в гимназию; но я,
знаете, был этакий деревенский дуботол... Учиться стал я недурно, но ужасно
любил драться, и не из злости, а из удальства какого-то, и все больше с
семинаристами на кулачки... Сила тогда у меня была уж порядочная, и раз я
одного этакого кутейника так съездил по скуле, что у того салазки выскочили
из места... Жалоба на меня... Директор вздумал было меня посечь, но во мне
заговорил гонор... Я не дался и этаких четырех сторожей раскидал от себя...
Тогда меня, раба божьего, исключили из гимназии... Отец в отчаянии и говорит
мне: "Что я буду с тобой делать?.. Не в приказных же тебе служить... Ты
русский дворянин... Ступай уж лучше в военную службу!" Услыхав это, я даже
обрадовался, что меня исключили... Впереди у меня мелькнули мундир, эполеты,
сабля, шпоры, и в самом деле вначале меня все это заняло, а потом открылась
турецкая кампания{160}, а за ней польская... Я сделал ту и другую и всегда
буду благодарить судьбу, что она, хотя ненадолго, но забросила меня в
Польшу, и что бы там про поляков ни говорили, но после кампании они нас,
русских офицеров, принимали чрезвычайно радушно, и я скажу откровенно, что
только в обществе их милых и очень образованных дам я несколько пообтесался
и стал походить на человека.
- Но теперь вы субалтерн еще офицер? - перебил вдруг капитана Марфин,
искоса посматривая на высокую грудь того, украшенную несколькими медалями и
крестами.
- Нет, я уже ротный! - отвечал тот не без гордости.
- Однако сама служба все-таки вам претит? - допытывался Егор Егорыч.
- Как вам сказать?.. И служба претит... В заряжании ружья на двенадцать
темпов и в вытягивании носка ни
несколько встрепенулся: очень уж звуками своими эти слова были приятны ему.
На паперти Егор Егорыч еще дообъяснил своим слушателям:
- Этими эмблемами один мой приятель так заинтересовался, что составил у
себя целую божницу икон, подходящих к этим надписям, и присоединил к ним и
самые подписи. Это - Крапчик!.. - заключил он, относясь к Сусанне.
- Крапчик? - повторила та, желая в сущности спросить, что неужели и
Крапчик - масон, - но, конечно, не посмела этого высказать.
Утро между тем было прекрасное; солнце грело, но не жгло еще; воздух
был как бы пропитан бодрящею свежестью и чем-то вселяющим в сердце людей
радость. Капитан, чуткий к красотам природы, не мог удержаться и воскликнул:
- Какой божественный день!
- Да, - согласилась с ним и Сусанна.
Егору Егорычу на этот раз восклицание Аггея Никитича вовсе не
показалось пошлым, и он даже, обратясь к Сусанне, спросил ее:
- Вы, может быть, желаете пройтись по бульвару?
- С удовольствием бы прошлась, - отвечала та.
- О, сегодня гулять восхитительно! - подхватил радостно капитан, очень
довольный тем, что он может еще несколько минут побеседовать не с Сусанной,
- нет! - а с Марфиным: капитан оставался верен своему первому увлечению
Людмилою.
- Вы изволили сказать, - обратился он к Егору Егорычу, - что надобно
возноситься духом; но в военной службе это решительно невозможно: подумать
тут, понимаете, не над чем, - шагай только да вытягивай носок.
- Стало быть, вы по необходимости служите? - проговорил Егор Егорыч,
пристально взглянув в добрые, как у верблюда, глаза капитана.
Тот пожал плечами.
- Почти!.. Отец мой, бедный помещик, отдал было меня в гимназию; но я,
знаете, был этакий деревенский дуботол... Учиться стал я недурно, но ужасно
любил драться, и не из злости, а из удальства какого-то, и все больше с
семинаристами на кулачки... Сила тогда у меня была уж порядочная, и раз я
одного этакого кутейника так съездил по скуле, что у того салазки выскочили
из места... Жалоба на меня... Директор вздумал было меня посечь, но во мне
заговорил гонор... Я не дался и этаких четырех сторожей раскидал от себя...
Тогда меня, раба божьего, исключили из гимназии... Отец в отчаянии и говорит
мне: "Что я буду с тобой делать?.. Не в приказных же тебе служить... Ты
русский дворянин... Ступай уж лучше в военную службу!" Услыхав это, я даже
обрадовался, что меня исключили... Впереди у меня мелькнули мундир, эполеты,
сабля, шпоры, и в самом деле вначале меня все это заняло, а потом открылась
турецкая кампания{160}, а за ней польская... Я сделал ту и другую и всегда
буду благодарить судьбу, что она, хотя ненадолго, но забросила меня в
Польшу, и что бы там про поляков ни говорили, но после кампании они нас,
русских офицеров, принимали чрезвычайно радушно, и я скажу откровенно, что
только в обществе их милых и очень образованных дам я несколько пообтесался
и стал походить на человека.
- Но теперь вы субалтерн еще офицер? - перебил вдруг капитана Марфин,
искоса посматривая на высокую грудь того, украшенную несколькими медалями и
крестами.
- Нет, я уже ротный! - отвечал тот не без гордости.
- Однако сама служба все-таки вам претит? - допытывался Егор Егорыч.
- Как вам сказать?.. И служба претит... В заряжании ружья на двенадцать
темпов и в вытягивании носка ни