(смерть ее было такое естественное явление), а переговорили о
том, как им уведомить поосторожнее Марфиных, чтобы не расстроить их очень, и
придумали (мысль эта всецело принадлежит gnadige Frau) написать Антипу
Ильичу и поручить ему сказать о смерти старушки Егору Егорычу, ибо gnadige
Frau очень хорошо знала, какой высокодуховный человек Антип Ильич и как его
слушается Егор Егорыч. Отец Василий одобрил эту мысль и перешел потом к
более отвлеченному разговору.
- С давних веков, - начал он, - существует для людей вопрос: что бывает
с человеком после смерти его? Вопрос этот на первый взгляд может показаться
праздным, ибо каждая религия решает его по-своему; но, с другой стороны, и
существенным, потому что люди до сих пор продолжают об нем беспокоиться и
думать.
- Я полагаю, что они думают и беспокоятся оттого, что ищут утраченного
ими райского луча. Вы сами так прекрасно говорили об этом в вашей речи на
свадьбе Сусанны Николаевны.
- Я знаю, что я прекрасно говорил, - произнес отец Василий с некоторою
ядовитостью (выпивши, он всегда становился желчным и начинал ко всему
относиться скептически), - но это происходило в силу того закона, что мой
разум и воображение приучены к этому представлению более, чем к какому-либо
другому.
- Отец Василий, вы как будто бы теперь отказываетесь от самого себя и
от слов своих? - полувоскликнула gnadige Frau.
- Нет, я не отказываюсь ни от того, ни от другого, - произнес мрачным
тоном отец Василий, - я тот же остаюсь масон и в придаток к тому -
православный поп; но уразумейте меня, gnadige Frau: я человек и потому не
вполне себе верю; не могу, например, утверждать, что исповедуемое мною
вероучение непогрешимо: напротив того, я верую и, вместе с тем, ищу. Между
нами, русскими, и вами, немцами, та и разница, что вы все решили и
действуете; а мы, повторяю еще раз, веруем и ищем; только, к несчастию, мы
же сами себе и искать-то пока не позволяем. О, это великая ирония судеб!
Gnadige Frau не совсем уразумела смысл последних слов отца Василия и
отнесла это не к своей непонятливости, а к тому, что собеседник ее был
немного подшофэ.
- Если вы по-прежнему остаетесь искренним масоном, - стояла она на
своем, - так чего же вам искать? Масонство решило многое и, по-моему,
совершенно правильно.
- Что именно-с? - спросил отец Василий опять-таки ядовитым тоном и с
прибавлением с.
- Мы должны быть честны! - стала перечислять gnadige Frau.
- Это хорошо! - согласился отец Василий.
- Должны быть трудолюбивы, - продолжала та.
- А это еще лучше того!.. Потом-с? - выпытывал отец Василий gnadige
Frau.
Но она была не из тех дам, чтобы сробеть и спасовать в области
нравственных и религиозных вопросов.
- Потом, - отвечала она даже с маленьким азартом, - делать добро,
любить прежде всего близких нам, любить по мере возможности и других людей;
а идя этим путем, мы будем возвращать себе райский луч, который осветит нам
то, что будет после смерти.
- Ну-с, - полувоскликнул на это уже отец Василий, - такого освещения,
сколько мне известно, не дано было еще никому, и скажу даже более того: по
моим горестям и по начинающим меня от лет моих терзать телесным недугам, я
ни о чем более как о смерти не размышляю, но все-таки мое воображение ничего
не может мне представить определительного, и я успокои
том, как им уведомить поосторожнее Марфиных, чтобы не расстроить их очень, и
придумали (мысль эта всецело принадлежит gnadige Frau) написать Антипу
Ильичу и поручить ему сказать о смерти старушки Егору Егорычу, ибо gnadige
Frau очень хорошо знала, какой высокодуховный человек Антип Ильич и как его
слушается Егор Егорыч. Отец Василий одобрил эту мысль и перешел потом к
более отвлеченному разговору.
- С давних веков, - начал он, - существует для людей вопрос: что бывает
с человеком после смерти его? Вопрос этот на первый взгляд может показаться
праздным, ибо каждая религия решает его по-своему; но, с другой стороны, и
существенным, потому что люди до сих пор продолжают об нем беспокоиться и
думать.
- Я полагаю, что они думают и беспокоятся оттого, что ищут утраченного
ими райского луча. Вы сами так прекрасно говорили об этом в вашей речи на
свадьбе Сусанны Николаевны.
- Я знаю, что я прекрасно говорил, - произнес отец Василий с некоторою
ядовитостью (выпивши, он всегда становился желчным и начинал ко всему
относиться скептически), - но это происходило в силу того закона, что мой
разум и воображение приучены к этому представлению более, чем к какому-либо
другому.
- Отец Василий, вы как будто бы теперь отказываетесь от самого себя и
от слов своих? - полувоскликнула gnadige Frau.
- Нет, я не отказываюсь ни от того, ни от другого, - произнес мрачным
тоном отец Василий, - я тот же остаюсь масон и в придаток к тому -
православный поп; но уразумейте меня, gnadige Frau: я человек и потому не
вполне себе верю; не могу, например, утверждать, что исповедуемое мною
вероучение непогрешимо: напротив того, я верую и, вместе с тем, ищу. Между
нами, русскими, и вами, немцами, та и разница, что вы все решили и
действуете; а мы, повторяю еще раз, веруем и ищем; только, к несчастию, мы
же сами себе и искать-то пока не позволяем. О, это великая ирония судеб!
Gnadige Frau не совсем уразумела смысл последних слов отца Василия и
отнесла это не к своей непонятливости, а к тому, что собеседник ее был
немного подшофэ.
- Если вы по-прежнему остаетесь искренним масоном, - стояла она на
своем, - так чего же вам искать? Масонство решило многое и, по-моему,
совершенно правильно.
- Что именно-с? - спросил отец Василий опять-таки ядовитым тоном и с
прибавлением с.
- Мы должны быть честны! - стала перечислять gnadige Frau.
- Это хорошо! - согласился отец Василий.
- Должны быть трудолюбивы, - продолжала та.
- А это еще лучше того!.. Потом-с? - выпытывал отец Василий gnadige
Frau.
Но она была не из тех дам, чтобы сробеть и спасовать в области
нравственных и религиозных вопросов.
- Потом, - отвечала она даже с маленьким азартом, - делать добро,
любить прежде всего близких нам, любить по мере возможности и других людей;
а идя этим путем, мы будем возвращать себе райский луч, который осветит нам
то, что будет после смерти.
- Ну-с, - полувоскликнул на это уже отец Василий, - такого освещения,
сколько мне известно, не дано было еще никому, и скажу даже более того: по
моим горестям и по начинающим меня от лет моих терзать телесным недугам, я
ни о чем более как о смерти не размышляю, но все-таки мое воображение ничего
не может мне представить определительного, и я успокои