ее потешиться над
Максинькой, снова стал расспрашивать его: - Вы все живете на квартире у
моего фортепьянного настройщика?
- Нет, я еще осенью переехал от него.
- Зачем?
- Затем, что он подлец! Он нас кормил сначала плохо, но потом вдруг
стал кормить курицами в супе...
И Максинька при этом трагически захохотал и попросил разрешить ему еще
стакан портеру, осушив который, продолжал с неподдельным величием:
- Вы, может быть, припомните, что садик около его домика выходит на
улицу, и он этот садик (Максинька при этом хоть и слегка, но повторил свой
трагический хохот) прошлой весной весь засадил подсолнечникам". Прекрасно,
знаете, бесподобно! Мы все лето упивались восторгом, когда эти подсолнечники
зацвели, потом они поспели, нагнули свои головки, и у него вдруг откуда-то,
точно с неба нам свалился, суп из куриц!
- То есть пролился, хотите вы сказать, - поправил его Лябьев, - но я не
понимаю, с какого же неба суп мог пролиться?
- Не с неба, а со всего Колосовского переулка! - говорил Максинька, все
более и более раскрывая свои глаза. - Идея у него в том была: как из
подсолнечников посыпались зернышки, курицы все к нему благим матом в сад, а
он как которую поймает: "Ах, ты, говорит, в мой огород забралась!" - и
отвернет ей голову. Значит, не ходя на рынок и не тратя денег, нам ее в суп.
Благородно это или нет?
- Если не особенно благородно, то совершенно законно, - заметил Лябьев.
Максинька отрицательно качнул головой.
- Нет-с, и незаконно! - возразил он. - Доказательство, что, когда он, -
продолжал Максинька с заметной таинственностью, - наскочил на одну даму,
соседнюю ему по Колосовскому переулку, и, не разбирая ничего, передушил у
нее кур десять, а у дамы этой живет, может быть, девиц двадцать, и ей куры
нужны для себя, а с полицией она, понимаете, в дружбе, и когда мы раз сели
за обед, я, он и его, как мы называл", желемка, вдруг нагрянули к нам
квартальный и человек десять бутарей. "Позвольте, говорит, какую вы курицу
кушаете? Она ворованная!" Потом-с всех нас в часть, и недели три водили.
Подлец, одно слово!
Лябьеву наскучило наконец слушать проникнутое благородством
разглагольствование Максиньки, и он, расплатившись, хотел уехать, но в это
время в кофейную быстро вошел молодой гвардейский офицер в вицмундире
Семеновского полка, стройный, живой. Это был тот самый молодой паж, которого
мы когда-то видели в почтамтской церкви и которого фамилия была Углаков.
- Cher Лябьев, - воскликнул он, - я еду мимо и вижу твою лошадь, не
удержался и забежал! Откуда ты?
- Из разных мест! - отозвался тот неопределенно.
Вслед за тем Углаков, увидав Максиньку, самым модным образом
расшаркался перед ним.
Максинька, некогда долженствовавший быть в балетной труппе и тоже
умевший это делать, ответил молодому повесе с той же ловкостью.
Тогда Углаков всплеснул руками и воскликнул:
- Максинька! Вы вчера убили меня, без ножа зарезали!
В голосе его слышались только что не слезы.
- Чем? - спросил мрачным голосом и немного краснея в лице Максинька.
- Вчера вы были... - продолжал повеса на всю кофейную, - вы были слабой
и бледной тенью вашей прежней тени!
Максинька понял этот неприятный для него каламбур и сам решился
откаламбуриться хоть немного.
- Не были ли скорей ваши глаза покрыты какой-нибудь
Максинькой, снова стал расспрашивать его: - Вы все живете на квартире у
моего фортепьянного настройщика?
- Нет, я еще осенью переехал от него.
- Зачем?
- Затем, что он подлец! Он нас кормил сначала плохо, но потом вдруг
стал кормить курицами в супе...
И Максинька при этом трагически захохотал и попросил разрешить ему еще
стакан портеру, осушив который, продолжал с неподдельным величием:
- Вы, может быть, припомните, что садик около его домика выходит на
улицу, и он этот садик (Максинька при этом хоть и слегка, но повторил свой
трагический хохот) прошлой весной весь засадил подсолнечникам". Прекрасно,
знаете, бесподобно! Мы все лето упивались восторгом, когда эти подсолнечники
зацвели, потом они поспели, нагнули свои головки, и у него вдруг откуда-то,
точно с неба нам свалился, суп из куриц!
- То есть пролился, хотите вы сказать, - поправил его Лябьев, - но я не
понимаю, с какого же неба суп мог пролиться?
- Не с неба, а со всего Колосовского переулка! - говорил Максинька, все
более и более раскрывая свои глаза. - Идея у него в том была: как из
подсолнечников посыпались зернышки, курицы все к нему благим матом в сад, а
он как которую поймает: "Ах, ты, говорит, в мой огород забралась!" - и
отвернет ей голову. Значит, не ходя на рынок и не тратя денег, нам ее в суп.
Благородно это или нет?
- Если не особенно благородно, то совершенно законно, - заметил Лябьев.
Максинька отрицательно качнул головой.
- Нет-с, и незаконно! - возразил он. - Доказательство, что, когда он, -
продолжал Максинька с заметной таинственностью, - наскочил на одну даму,
соседнюю ему по Колосовскому переулку, и, не разбирая ничего, передушил у
нее кур десять, а у дамы этой живет, может быть, девиц двадцать, и ей куры
нужны для себя, а с полицией она, понимаете, в дружбе, и когда мы раз сели
за обед, я, он и его, как мы называл", желемка, вдруг нагрянули к нам
квартальный и человек десять бутарей. "Позвольте, говорит, какую вы курицу
кушаете? Она ворованная!" Потом-с всех нас в часть, и недели три водили.
Подлец, одно слово!
Лябьеву наскучило наконец слушать проникнутое благородством
разглагольствование Максиньки, и он, расплатившись, хотел уехать, но в это
время в кофейную быстро вошел молодой гвардейский офицер в вицмундире
Семеновского полка, стройный, живой. Это был тот самый молодой паж, которого
мы когда-то видели в почтамтской церкви и которого фамилия была Углаков.
- Cher Лябьев, - воскликнул он, - я еду мимо и вижу твою лошадь, не
удержался и забежал! Откуда ты?
- Из разных мест! - отозвался тот неопределенно.
Вслед за тем Углаков, увидав Максиньку, самым модным образом
расшаркался перед ним.
Максинька, некогда долженствовавший быть в балетной труппе и тоже
умевший это делать, ответил молодому повесе с той же ловкостью.
Тогда Углаков всплеснул руками и воскликнул:
- Максинька! Вы вчера убили меня, без ножа зарезали!
В голосе его слышались только что не слезы.
- Чем? - спросил мрачным голосом и немного краснея в лице Максинька.
- Вчера вы были... - продолжал повеса на всю кофейную, - вы были слабой
и бледной тенью вашей прежней тени!
Максинька понял этот неприятный для него каламбур и сам решился
откаламбуриться хоть немного.
- Не были ли скорей ваши глаза покрыты какой-нибудь