л всего только
один посетитель: высокий мужчина средних лет, в поношенном сюртуке, с лицом
важным, но не умным. Он стоял у окна и мрачно глядел на открывавшийся перед
ним Охотный ряд.
Но вот к кофейной подъехал какой-то барин на щегольской лошади и,
видимо, из тогдашних франтов московских.
- Это Лябьев! - проговорил сам с собой стоявший у окна господин,
произнося слова протяжно.
В кофейную действительно вскоре вошел своей развалистой походкой
Лябьев. После женитьбы он заметно пополнел и начинал наживать себе брюшко,
но зато совершенно утратил свежий цвет лица и был даже какой-то желтый. В
кофейную Лябьев, видимо, приехал как бы к себе домой.
- Дайте мне завтракать! - сказал он половому, который его встретил.
- Что прикажете? - спросил тот.
- Биток с картофелем а la Пушкин! - говорил Лябьев, проходя в
бильярдную, где стоявший высокий господин поклонился ему и произнес
почтительным тоном:
- Имею честь приветствовать нашего великого виртуоза!
- А, Максинька, здравствуйте! - проговорил Лябьев несколько
покровительственно и садясь в то же время к столику, к которому несколько
театральной походкой подошел и Максинька.
- Как вы изволите играть на ваших божественных фортепьянах? - сказал
он.
- Играю, но только не на фортепьянах, а в карты.
- Это нехорошо, не следует!.. - произнес уж Максинька наставнически.
В это время подали дымящийся и необыкновенно вкусно пахнувший биток.
- Не прикажете ли? - отнесся Лябьев к Максиньке.
- Благодарю! - отвечал тот. - Я мяса не люблю.
- А что же вы изволите любить? - спросил Лябьев, начав есть биток, и
вместе с тем велел половому подать двойную бутылку портеру.
- Рыбу! - проговорил протяжно и с важностью Максинька.
- Рыба вещь хорошая! - отозвался Лябьев, и, когда подана была бутылка
портеру, он налил из нее два стакана и, указав на один из них Максиньке,
сказал:
- А от сего, надеюсь, не откажетесь?
Максинька при этом самодовольно усмехнулся.
- От сего не откажусь! - проговорил он и подсел к столику.
- Ну, а вы как подвизаетесь? - принялся его расспрашивать Лябьев.
- Ничего-с, - произнес Максинька, - вчера с Павлом Степанычем "Гамлета"
верескнули!
- С успехом?
- Да, - протянул Максинька, - три раза вызывали.
- И вас тоже?
- Полагаю, и меня, ибо Павел Степаныч сам говорит, что в сцене с ним я
вторая половина его и что я ему огня, жару поддаю; а Верстовский мне не
позволяет выходить, - ну и бог с ним: плетью обуха не перешибешь!
- Не перешибешь, - согласился Лябьев с нескрываемой иронией, - я вот
все забываю, как вы говорите это слово "прощай!". Давно я собираюсь на
музыку положить его.
- И следовало бы! - подхватил с одушевлением Максинька.
- Напомните мне эти звуки! - продолжал Лябьев, напитавшийся битком и
портером и хотевший, кажется, чем бы нибудь только да развлечь себя.
- Извольте, но только позвольте прежде подкрепиться еще стаканчиком
портеру! - как бы скаламбурил Максинька и, беря бутылку, налил себе из нее
стакан, каковой проворно выпив, продекламировал гробовым голосом:
- "Прощай, прощай! И помни обо мне!"
Стоявший в бильярдной маркер не удержался, фыркнул и убежал в другую
комнату.
- Дуррак! - произнес ему вслед Максинька.
- Конечно, дурак! - повторил Лябьев и, желая еще бол
один посетитель: высокий мужчина средних лет, в поношенном сюртуке, с лицом
важным, но не умным. Он стоял у окна и мрачно глядел на открывавшийся перед
ним Охотный ряд.
Но вот к кофейной подъехал какой-то барин на щегольской лошади и,
видимо, из тогдашних франтов московских.
- Это Лябьев! - проговорил сам с собой стоявший у окна господин,
произнося слова протяжно.
В кофейную действительно вскоре вошел своей развалистой походкой
Лябьев. После женитьбы он заметно пополнел и начинал наживать себе брюшко,
но зато совершенно утратил свежий цвет лица и был даже какой-то желтый. В
кофейную Лябьев, видимо, приехал как бы к себе домой.
- Дайте мне завтракать! - сказал он половому, который его встретил.
- Что прикажете? - спросил тот.
- Биток с картофелем а la Пушкин! - говорил Лябьев, проходя в
бильярдную, где стоявший высокий господин поклонился ему и произнес
почтительным тоном:
- Имею честь приветствовать нашего великого виртуоза!
- А, Максинька, здравствуйте! - проговорил Лябьев несколько
покровительственно и садясь в то же время к столику, к которому несколько
театральной походкой подошел и Максинька.
- Как вы изволите играть на ваших божественных фортепьянах? - сказал
он.
- Играю, но только не на фортепьянах, а в карты.
- Это нехорошо, не следует!.. - произнес уж Максинька наставнически.
В это время подали дымящийся и необыкновенно вкусно пахнувший биток.
- Не прикажете ли? - отнесся Лябьев к Максиньке.
- Благодарю! - отвечал тот. - Я мяса не люблю.
- А что же вы изволите любить? - спросил Лябьев, начав есть биток, и
вместе с тем велел половому подать двойную бутылку портеру.
- Рыбу! - проговорил протяжно и с важностью Максинька.
- Рыба вещь хорошая! - отозвался Лябьев, и, когда подана была бутылка
портеру, он налил из нее два стакана и, указав на один из них Максиньке,
сказал:
- А от сего, надеюсь, не откажетесь?
Максинька при этом самодовольно усмехнулся.
- От сего не откажусь! - проговорил он и подсел к столику.
- Ну, а вы как подвизаетесь? - принялся его расспрашивать Лябьев.
- Ничего-с, - произнес Максинька, - вчера с Павлом Степанычем "Гамлета"
верескнули!
- С успехом?
- Да, - протянул Максинька, - три раза вызывали.
- И вас тоже?
- Полагаю, и меня, ибо Павел Степаныч сам говорит, что в сцене с ним я
вторая половина его и что я ему огня, жару поддаю; а Верстовский мне не
позволяет выходить, - ну и бог с ним: плетью обуха не перешибешь!
- Не перешибешь, - согласился Лябьев с нескрываемой иронией, - я вот
все забываю, как вы говорите это слово "прощай!". Давно я собираюсь на
музыку положить его.
- И следовало бы! - подхватил с одушевлением Максинька.
- Напомните мне эти звуки! - продолжал Лябьев, напитавшийся битком и
портером и хотевший, кажется, чем бы нибудь только да развлечь себя.
- Извольте, но только позвольте прежде подкрепиться еще стаканчиком
портеру! - как бы скаламбурил Максинька и, беря бутылку, налил себе из нее
стакан, каковой проворно выпив, продекламировал гробовым голосом:
- "Прощай, прощай! И помни обо мне!"
Стоявший в бильярдной маркер не удержался, фыркнул и убежал в другую
комнату.
- Дуррак! - произнес ему вслед Максинька.
- Конечно, дурак! - повторил Лябьев и, желая еще бол