вероятно, глубже Сверстовых сердце Егора Егорыча,
избрала иное средство помочь ему. В одно утро, не сказав никому ни слова,
она отправилась пешком к отцу Василию, который, конечно, и перед тем после
постигшего Марфиных горя бывал у них почти ежедневно; но на этот раз Сусанна
Николаевна, рассказав откровенно все, что происходит с ее мужем, умоляла его
прийти к ним уже прямо для поучения и подкрепления Егора Егорыча. Отец
Василий, разумеется, изъявил полную готовность и в тот же день вечером
пришел к Марфиным. Сусанна Николаевна, нетерпеливо поджидавшая отца Василия,
встретила его почти что в передней.
- А мне можно будет вместе с вами быть у мужа? - спросила она.
- Отчего же? - отвечал отец Василий. - Вы мне поможете, а я вам - в
нашем общем подвиге утешения вашего супруга.
Затем они пошли и застали Егора Егорыча сидящим против портрета Юнга и
как бы внимательно рассматривающим тонкие и приятные черты молодого лица
поэта. Вместе с тем на столе лежала перед ним развернутая небольшая, в
старинном кожаном переплете, книжка.
Поздоровавшись с Егором Егорычем и благословив его, отец Василий сел по
одну сторону стола, а Сусанна Николаевна по другую.
- Что это вы почитываете? - первое, что спросил отец Василий.
- Юнговы Ночи! - сказал отрывисто Егор Егорыч.
- По-английски? - произнес несколько семинарским акцентом отец Василий.
- Нет, в переводе Сергея Глинки{380}, - очень дубовом, но верном.
- Можно взглянуть? - полюбопытствовал отец Василий, беря книжку.
Егор Егорыч кивком головы разрешил ему это.
Отец Василий взглянул на развернутую страничку и даже прочел ее
вполголоса:
Увы, не может день вместить тоски моей,
И ночь, мрачнейша ночь не может быть сравненна
С страданьем тем, каким душа моя сраженна!
Уже она в сей час, в час общей тишины,
Когда страны небес луной осребрены,
Стопою медленной на мрачный трон вступает;
Простерла жезл, - и ход природа прекращает.
Непроницаемой завесой мир покрыт;
Оцепенели слух и взор, все смолкло, спит,
Все смерти, кажется, объемлется рукою:
Ах! Сколь мятется дух сей общей тишиною!
Так, образ то живой разрушенных миров!
О, день, ужасный день, последний день веков!
Приди! Лишь ты один прервешь мое страданье!
- А этого бы вам не следовало читать, - произнес отец Василий серьезным
тоном и кладя книжку на стол.
Егор Егорыч вопросительно взглянул на него.
- Юнг бесспорно великий поэт, - рассуждал отец Василий, - но он никак
не облегчитель и не укротитель печали, а скорее питатель ее. Испытывая
многократно мое собственное сердце и зная по исповеди сердца многих других
людей, я наперед уверен, что каждое слово из прочитанной мною теперь
странички вам сладостно!
- Сладостно! - сознался Егор Егорыч.
- Но как же вы, - возразил ему отец Василий, - забыли учения наших
аскетов, столь знакомых вам и столь вами уважаемых, которые строго
повелевают отгонять от себя дух уныния и разрешают печалованье только о
грехах своих?
- Я о грехе моем и печалюсь, - забормотал Егор Егорыч, - из него теперь
и проистекло наше семейное несчастие.
- А где же и в чем вы тут находите грех ваш? - спросил от
избрала иное средство помочь ему. В одно утро, не сказав никому ни слова,
она отправилась пешком к отцу Василию, который, конечно, и перед тем после
постигшего Марфиных горя бывал у них почти ежедневно; но на этот раз Сусанна
Николаевна, рассказав откровенно все, что происходит с ее мужем, умоляла его
прийти к ним уже прямо для поучения и подкрепления Егора Егорыча. Отец
Василий, разумеется, изъявил полную готовность и в тот же день вечером
пришел к Марфиным. Сусанна Николаевна, нетерпеливо поджидавшая отца Василия,
встретила его почти что в передней.
- А мне можно будет вместе с вами быть у мужа? - спросила она.
- Отчего же? - отвечал отец Василий. - Вы мне поможете, а я вам - в
нашем общем подвиге утешения вашего супруга.
Затем они пошли и застали Егора Егорыча сидящим против портрета Юнга и
как бы внимательно рассматривающим тонкие и приятные черты молодого лица
поэта. Вместе с тем на столе лежала перед ним развернутая небольшая, в
старинном кожаном переплете, книжка.
Поздоровавшись с Егором Егорычем и благословив его, отец Василий сел по
одну сторону стола, а Сусанна Николаевна по другую.
- Что это вы почитываете? - первое, что спросил отец Василий.
- Юнговы Ночи! - сказал отрывисто Егор Егорыч.
- По-английски? - произнес несколько семинарским акцентом отец Василий.
- Нет, в переводе Сергея Глинки{380}, - очень дубовом, но верном.
- Можно взглянуть? - полюбопытствовал отец Василий, беря книжку.
Егор Егорыч кивком головы разрешил ему это.
Отец Василий взглянул на развернутую страничку и даже прочел ее
вполголоса:
Увы, не может день вместить тоски моей,
И ночь, мрачнейша ночь не может быть сравненна
С страданьем тем, каким душа моя сраженна!
Уже она в сей час, в час общей тишины,
Когда страны небес луной осребрены,
Стопою медленной на мрачный трон вступает;
Простерла жезл, - и ход природа прекращает.
Непроницаемой завесой мир покрыт;
Оцепенели слух и взор, все смолкло, спит,
Все смерти, кажется, объемлется рукою:
Ах! Сколь мятется дух сей общей тишиною!
Так, образ то живой разрушенных миров!
О, день, ужасный день, последний день веков!
Приди! Лишь ты один прервешь мое страданье!
- А этого бы вам не следовало читать, - произнес отец Василий серьезным
тоном и кладя книжку на стол.
Егор Егорыч вопросительно взглянул на него.
- Юнг бесспорно великий поэт, - рассуждал отец Василий, - но он никак
не облегчитель и не укротитель печали, а скорее питатель ее. Испытывая
многократно мое собственное сердце и зная по исповеди сердца многих других
людей, я наперед уверен, что каждое слово из прочитанной мною теперь
странички вам сладостно!
- Сладостно! - сознался Егор Егорыч.
- Но как же вы, - возразил ему отец Василий, - забыли учения наших
аскетов, столь знакомых вам и столь вами уважаемых, которые строго
повелевают отгонять от себя дух уныния и разрешают печалованье только о
грехах своих?
- Я о грехе моем и печалюсь, - забормотал Егор Егорыч, - из него теперь
и проистекло наше семейное несчастие.
- А где же и в чем вы тут находите грех ваш? - спросил от