отвечал Антип Ильич, по аккуратности своей не
совсем охотно выпуская из рук письмо.
- Сейчас снесу его! - подхватила горничная и юркнула в коридор.
Антип Ильич, увидав в передней залавок, опустился на него и погрузился
в размышления. Марфин хоть и подозревал в своем камердинере наклонность к
глубоким размышлениям, но вряд ли это было так: старик, впадая в
задумчивость, вовсе, кажется, ничего не думал, а только прислушивался к
разным болестям своим - то в спине, то в руках, то в ногах. Людмила тем
временем стояла около Ченцова, помещавшегося на диване в очень нецеремонной
позе и курившего трубку с длинным-длинным чубуком. Запах Жукова табаку
сильно наполнял комнату. Ченцов заставлял и Людмилу курить.
- Ну, попробуйте! - говорил он.
Людмила брала из его рук трубку и начинала курить.
- Затягивайтесь!.. Так вот!.. В себя тяните! - приказывал ей Ченцов.
Людмила и это делала, но тут же, закашлявшись, отдавала Ченцову трубку
назад.
- Не могу, не могу и никогда не стану больше! - говорила она.
- Что за вздор такой: не можете!.. Я вас непременно приучу, - стоял на
своем Ченцов.
Комната Людмилы представляла несколько лучшее убранство, чем остальной
хаотический дом: у нее на окнах были цветы; на туалетном красного дерева
столике помещалось круглое в резной раме зеркало, которое было обставлено
разными красивыми безделушками; на выступе изразцовой печи стояло несколько
фарфоровых куколок; пол комнаты был сплошь покрыт ковром. Здесь нельзя
умолчать о том, что Юлия Матвеевна хоть и тщательно скрывала это, но
Людмилу, как первеницу, любила больше двух младших дочерей своих и для нее
обыкновенно тратила последние деньжонки. Между тем в Людмиле была страсть к
щеголеватости во всем: в туалете, в белье, в убранстве комнаты; тогда как
Сусанна почти презирала это, и в ее спальне был только большой образ с
лампадкой и довольно жесткий диван, на котором она спала; Муза тоже мало
занималась своей комнатой, потому что никогда почти не оставалась в ней, но,
одевшись, сейчас же сходила вниз, к своему фортепьяно.
Одета Людмила на этот раз была в кокетливый утренний капот, с волосами
как будто бы даже не причесанными, а только приколотыми шпильками, и -
надобно отдать ей честь - поражала своей красотой и миловидностью; особенно
у нее хороши были глаза - большие, черные, бархатистые и с поволокой,
вследствие которой они все словно бы где-то блуждали... В сущности, все три
сестры имели одно общее семейное сходство; все они, если можно так
выразиться, были как бы не от мира сего: Муза воздыхала о звуках, и не о
тех, которые раздавались в ее игре и игре других, а о каких-то неведомых,
далеких и когда-то ею слышанных. Сусанну увлекала религиозная сторона жизни:
церковь, ее обряды и больше всего похороны. Стих: "Приидите ко мне, братие и
друзие, с последним лобызанием!", или ирмос{40}: "Не рыдай мене, мати, зряще
во гробе!" - почти немолчно раздавались в ее ушах. Сусанна, думая, что эти
галлюцинации предвещали ей скорую смерть, и боясь тем испугать мать, упорно
о том молчала; Людмила же вся жила в образах: еще в детстве она, по
преимуществу, любила слушать страшные сказки, сидеть по целым часам у окна и
смотреть на луну, следить летним днем за облаками, воображая в них фигуры
гор, зверей, птиц. Начитавшись потом, по выходе из института, романов, и по
б
совсем охотно выпуская из рук письмо.
- Сейчас снесу его! - подхватила горничная и юркнула в коридор.
Антип Ильич, увидав в передней залавок, опустился на него и погрузился
в размышления. Марфин хоть и подозревал в своем камердинере наклонность к
глубоким размышлениям, но вряд ли это было так: старик, впадая в
задумчивость, вовсе, кажется, ничего не думал, а только прислушивался к
разным болестям своим - то в спине, то в руках, то в ногах. Людмила тем
временем стояла около Ченцова, помещавшегося на диване в очень нецеремонной
позе и курившего трубку с длинным-длинным чубуком. Запах Жукова табаку
сильно наполнял комнату. Ченцов заставлял и Людмилу курить.
- Ну, попробуйте! - говорил он.
Людмила брала из его рук трубку и начинала курить.
- Затягивайтесь!.. Так вот!.. В себя тяните! - приказывал ей Ченцов.
Людмила и это делала, но тут же, закашлявшись, отдавала Ченцову трубку
назад.
- Не могу, не могу и никогда не стану больше! - говорила она.
- Что за вздор такой: не можете!.. Я вас непременно приучу, - стоял на
своем Ченцов.
Комната Людмилы представляла несколько лучшее убранство, чем остальной
хаотический дом: у нее на окнах были цветы; на туалетном красного дерева
столике помещалось круглое в резной раме зеркало, которое было обставлено
разными красивыми безделушками; на выступе изразцовой печи стояло несколько
фарфоровых куколок; пол комнаты был сплошь покрыт ковром. Здесь нельзя
умолчать о том, что Юлия Матвеевна хоть и тщательно скрывала это, но
Людмилу, как первеницу, любила больше двух младших дочерей своих и для нее
обыкновенно тратила последние деньжонки. Между тем в Людмиле была страсть к
щеголеватости во всем: в туалете, в белье, в убранстве комнаты; тогда как
Сусанна почти презирала это, и в ее спальне был только большой образ с
лампадкой и довольно жесткий диван, на котором она спала; Муза тоже мало
занималась своей комнатой, потому что никогда почти не оставалась в ней, но,
одевшись, сейчас же сходила вниз, к своему фортепьяно.
Одета Людмила на этот раз была в кокетливый утренний капот, с волосами
как будто бы даже не причесанными, а только приколотыми шпильками, и -
надобно отдать ей честь - поражала своей красотой и миловидностью; особенно
у нее хороши были глаза - большие, черные, бархатистые и с поволокой,
вследствие которой они все словно бы где-то блуждали... В сущности, все три
сестры имели одно общее семейное сходство; все они, если можно так
выразиться, были как бы не от мира сего: Муза воздыхала о звуках, и не о
тех, которые раздавались в ее игре и игре других, а о каких-то неведомых,
далеких и когда-то ею слышанных. Сусанну увлекала религиозная сторона жизни:
церковь, ее обряды и больше всего похороны. Стих: "Приидите ко мне, братие и
друзие, с последним лобызанием!", или ирмос{40}: "Не рыдай мене, мати, зряще
во гробе!" - почти немолчно раздавались в ее ушах. Сусанна, думая, что эти
галлюцинации предвещали ей скорую смерть, и боясь тем испугать мать, упорно
о том молчала; Людмила же вся жила в образах: еще в детстве она, по
преимуществу, любила слушать страшные сказки, сидеть по целым часам у окна и
смотреть на луну, следить летним днем за облаками, воображая в них фигуры
гор, зверей, птиц. Начитавшись потом, по выходе из института, романов, и по
б