страстный и азартный игрок, как и
Ченцов, знала вся губерния, знала и Сусанна.
Все хлопоты по свадьбе в смысле распоряжений пали на gnadige Frau, а в
смысле денежных расходов - на Егора Егорыча. Жених, как только дано ему было
слово, объявил, что он Музу Николаевну берет так, как она есть, а потому
просит не хлопотать об туалете невесты, который и нельзя сделать хоть
сколько-нибудь порядочный в губернском городе, а также не отделять его
будущей жене какого-либо состояния, потому что он сам богат. Когда эти слова
его были переданы Сусанной матери, старуха вдруг взбунтовалась.
- Я не могу этого, не могу! - заговорила она уже очень чисто и внятно.
- У меня состояние все не мое, а детское, хоть муж и оставил его мне, но я
теперь же хочу его разделить между дочерьми.
- Это и разделится! - хотел было успокоить ее Егор Егорыч,
присутствовавший при этом разговоре.
- Бумагу, бумагу дайте мне написать!.. Музе отдаю подмосковное имение,
а Сусанне - прочее! - опять так же ясно и отчетливо выговорила Юлия
Матвеевна: инстинкт матери, как и в назначении дочерям имен, многое ей
подсказал в этом ее желании.
Егор Егорыч, поняв, что старухи в этом случае не переубедишь, на другой
день послал в город за секретарем уездного суда, который и написал на имя
Музы дарственную от Юлии Матвеевны, а на имя Сусанны - духовную. Юлия
Матвеевна, подписав эти бумаги, успокоилась и затем начала тревожиться,
чтобы свадьба была отпразднована как следует, то есть чтобы у жениха и
невесты были посаженые отцы и матери, а также и шафера; но где ж было взять
их в деревенской глуши, тем более, что жених, оставшийся весьма недовольным,
что его невесту награждают приданым и что затевают торжественность, просил
об одном, чтобы свадьба скорее была совершена, потому что московский
генерал-губернатор, у которого он последнее время зачислился чиновником
особых поручений, требовал будто бы непременно его приезда в Москву. Приняв
последнее обстоятельство во внимание на семейном совещании, происходившем
между Егором Егорычем, Сусанной, gnadige Frau и Сверстовым, положено было
обмануть старуху: прежде всего доктор объявил ей, что она, - ежели не желает
умереть, - никак не может сходить вниз и участвовать в свадебной церемонии,
а потом Егор Егорыч ей сказал, что отцы и матери посаженые и шафера есть,
которые действительно и были, но не в том числе, как желала старушка.
Посаженой матерью у Лябьева была gnadige Frau, посаженым отцом у невесты -
Сверстов; Егор же Егорыч был шафером у Музы и держал над нею венец, а жених
обошелся и без поддержки, надев сам крепко на голову брачную корону.
На другой день после свадьбы молодые уехали прямо в Москву.
X
С отъездом Музы в кузьмищевском доме воцарилась почти полная тишина:
игры на фортепьяно больше не слышно было; по вечерам не устраивалось ни
карт, ни бесед в гостиной, что, может быть, происходило оттого, что в
последнее время Егор Егорыч, вследствие ли болезни или потому, что размышлял
о чем-нибудь важном для него, не выходил из своей комнаты и оставался в
совершенном уединении. Сусанна между тем все более и более сближалась, или,
точнее сказать, дружилась с gnadige Frau: целые вечера они ходили вдвоем по
зале, которая иногда не была даже и освещена. Сначала gnadige Frau
рассказывала
Ченцов, знала вся губерния, знала и Сусанна.
Все хлопоты по свадьбе в смысле распоряжений пали на gnadige Frau, а в
смысле денежных расходов - на Егора Егорыча. Жених, как только дано ему было
слово, объявил, что он Музу Николаевну берет так, как она есть, а потому
просит не хлопотать об туалете невесты, который и нельзя сделать хоть
сколько-нибудь порядочный в губернском городе, а также не отделять его
будущей жене какого-либо состояния, потому что он сам богат. Когда эти слова
его были переданы Сусанной матери, старуха вдруг взбунтовалась.
- Я не могу этого, не могу! - заговорила она уже очень чисто и внятно.
- У меня состояние все не мое, а детское, хоть муж и оставил его мне, но я
теперь же хочу его разделить между дочерьми.
- Это и разделится! - хотел было успокоить ее Егор Егорыч,
присутствовавший при этом разговоре.
- Бумагу, бумагу дайте мне написать!.. Музе отдаю подмосковное имение,
а Сусанне - прочее! - опять так же ясно и отчетливо выговорила Юлия
Матвеевна: инстинкт матери, как и в назначении дочерям имен, многое ей
подсказал в этом ее желании.
Егор Егорыч, поняв, что старухи в этом случае не переубедишь, на другой
день послал в город за секретарем уездного суда, который и написал на имя
Музы дарственную от Юлии Матвеевны, а на имя Сусанны - духовную. Юлия
Матвеевна, подписав эти бумаги, успокоилась и затем начала тревожиться,
чтобы свадьба была отпразднована как следует, то есть чтобы у жениха и
невесты были посаженые отцы и матери, а также и шафера; но где ж было взять
их в деревенской глуши, тем более, что жених, оставшийся весьма недовольным,
что его невесту награждают приданым и что затевают торжественность, просил
об одном, чтобы свадьба скорее была совершена, потому что московский
генерал-губернатор, у которого он последнее время зачислился чиновником
особых поручений, требовал будто бы непременно его приезда в Москву. Приняв
последнее обстоятельство во внимание на семейном совещании, происходившем
между Егором Егорычем, Сусанной, gnadige Frau и Сверстовым, положено было
обмануть старуху: прежде всего доктор объявил ей, что она, - ежели не желает
умереть, - никак не может сходить вниз и участвовать в свадебной церемонии,
а потом Егор Егорыч ей сказал, что отцы и матери посаженые и шафера есть,
которые действительно и были, но не в том числе, как желала старушка.
Посаженой матерью у Лябьева была gnadige Frau, посаженым отцом у невесты -
Сверстов; Егор же Егорыч был шафером у Музы и держал над нею венец, а жених
обошелся и без поддержки, надев сам крепко на голову брачную корону.
На другой день после свадьбы молодые уехали прямо в Москву.
X
С отъездом Музы в кузьмищевском доме воцарилась почти полная тишина:
игры на фортепьяно больше не слышно было; по вечерам не устраивалось ни
карт, ни бесед в гостиной, что, может быть, происходило оттого, что в
последнее время Егор Егорыч, вследствие ли болезни или потому, что размышлял
о чем-нибудь важном для него, не выходил из своей комнаты и оставался в
совершенном уединении. Сусанна между тем все более и более сближалась, или,
точнее сказать, дружилась с gnadige Frau: целые вечера они ходили вдвоем по
зале, которая иногда не была даже и освещена. Сначала gnadige Frau
рассказывала