наконец передавалась мне, и,
наслаждаясь отчетливостью выводимых букв -- особенно потому,
что предыдущая тетрадь безнадежно кончилась всякими
перечеркиваниями и безобразием -- я надписывал "Dictйe",
покамест Mademoiselle выискивала в учебнике что-нибудь
потруднее да подлиннее.
5
Декорация между тем переменилась. Инеистое дерево и
кубовый сугроб убраны безмолвным бутафором. Сад в
бело-розово-фиолетовом цвету, солнце натягивает на руку ажурный
чулок аллеи -- все цело, все прелестно, молоко выпито, половина
четвертого. Mademoiselle читает нам вслух на веранде, где
циновки и плетеные кресла пахнут из-за жары вафлями и ванилью.
Летний день, проходя через ромбы и квадраты цветных стекол,
ложится драгоценной росписью по беленым подоконникам и оживляет
арлекиновыми заплатами сизый коленкор одного из длинных
диванчиков, расположенных по бокам веранды. Вот место, вот
время, когда Mademoiselle проявляет свою сокровенную суть.
Какое неимоверное количество томов и томиков она перечла
нам на этой веранде, у этого круглого стола, покрытого
клеенкой! Ее изящный голос тек да тек, никогда не ослабевая,
без единой заминки; это была изумительная чтеческая машина,
никак не зависящая от ее больных бронхов. Так мы прослушали и
мадам де Сегюр, и Додэ, и длиннейшие, в распадающихся бумажных
переплетах, романы Дюма, и Жюль Верна в роскошной брошюровке, и
Виктора Гюго, и еще много всякой всячины. Она сливалась со
своим креслом столь же плотно, столь же органически, как,
скажем, верхняя часть кентавра с нижней. Из неподвижной горы
струился голос; только губы да самый маленький -- но настоящий
-- из ее подбородков двигались. Ее чеховское пенсне окружало
черными ободками два опущенных глаза с веками, очень похожими
на этот подбородок-подковку. Иногда муха садилась ей на лоб, и
тогда все три морщины разом подскакивали; но ничто другое не
возмущало этого лица, которое, таясь, я так часто рисовал, ибо
его простая симметрия гораздо сильнее притягивала мой карандаш,
чем ваза с анютиными глазками, будто служившая мне моделью.
Мое внимание отвлекалось -- и тут-то выполнял свою
настоящую миссию ее на редкость чистый и ритмичный голос. Я
смотрел на крутое летнее облако--и много лет спустя мог
отчетливо воспроизвести перед глазами очерк этих сбитых сливок
в летней синеве. Запоминались навек длинные сапоги, картуз и
расстегнутая жилетка садовника, подпирающего зелеными шестиками
пионы. Трясогузка пробегала несколько шажков по песку,
останавливалась, будто что вспомнив, и семенила дальше. Откуда
ни возьмись, бабочка-полигония, сев на верхнюю ступень веранды,
расправляла плашмя на припеке свои вырезные бронзовые крылья,
мгновенно захлопывала их, чтобы показать белую скобочку на
аспидном исподе, вспыхивала опять -- и была такова.
Постояннейшим же источником очарования в часы чтения на вырской
веранде были эти цветные стекла, эта прозрачная арлекинада! Сад
и опушка парка, пропущенные сквозь их волшебную призму,
исполнялись какой-то тишины и отрешенности. Посмотришь сквозь
синий прямоугольник -- и песок становится пеплом, траурные
деревья плавали в тропическом небе. Сквозь зеленый
параллелепипед зелень елок была зеленее лип. В желтом ромбе
тени были как крепкий чай, а солнце как жидкий. В кр
наслаждаясь отчетливостью выводимых букв -- особенно потому,
что предыдущая тетрадь безнадежно кончилась всякими
перечеркиваниями и безобразием -- я надписывал "Dictйe",
покамест Mademoiselle выискивала в учебнике что-нибудь
потруднее да подлиннее.
5
Декорация между тем переменилась. Инеистое дерево и
кубовый сугроб убраны безмолвным бутафором. Сад в
бело-розово-фиолетовом цвету, солнце натягивает на руку ажурный
чулок аллеи -- все цело, все прелестно, молоко выпито, половина
четвертого. Mademoiselle читает нам вслух на веранде, где
циновки и плетеные кресла пахнут из-за жары вафлями и ванилью.
Летний день, проходя через ромбы и квадраты цветных стекол,
ложится драгоценной росписью по беленым подоконникам и оживляет
арлекиновыми заплатами сизый коленкор одного из длинных
диванчиков, расположенных по бокам веранды. Вот место, вот
время, когда Mademoiselle проявляет свою сокровенную суть.
Какое неимоверное количество томов и томиков она перечла
нам на этой веранде, у этого круглого стола, покрытого
клеенкой! Ее изящный голос тек да тек, никогда не ослабевая,
без единой заминки; это была изумительная чтеческая машина,
никак не зависящая от ее больных бронхов. Так мы прослушали и
мадам де Сегюр, и Додэ, и длиннейшие, в распадающихся бумажных
переплетах, романы Дюма, и Жюль Верна в роскошной брошюровке, и
Виктора Гюго, и еще много всякой всячины. Она сливалась со
своим креслом столь же плотно, столь же органически, как,
скажем, верхняя часть кентавра с нижней. Из неподвижной горы
струился голос; только губы да самый маленький -- но настоящий
-- из ее подбородков двигались. Ее чеховское пенсне окружало
черными ободками два опущенных глаза с веками, очень похожими
на этот подбородок-подковку. Иногда муха садилась ей на лоб, и
тогда все три морщины разом подскакивали; но ничто другое не
возмущало этого лица, которое, таясь, я так часто рисовал, ибо
его простая симметрия гораздо сильнее притягивала мой карандаш,
чем ваза с анютиными глазками, будто служившая мне моделью.
Мое внимание отвлекалось -- и тут-то выполнял свою
настоящую миссию ее на редкость чистый и ритмичный голос. Я
смотрел на крутое летнее облако--и много лет спустя мог
отчетливо воспроизвести перед глазами очерк этих сбитых сливок
в летней синеве. Запоминались навек длинные сапоги, картуз и
расстегнутая жилетка садовника, подпирающего зелеными шестиками
пионы. Трясогузка пробегала несколько шажков по песку,
останавливалась, будто что вспомнив, и семенила дальше. Откуда
ни возьмись, бабочка-полигония, сев на верхнюю ступень веранды,
расправляла плашмя на припеке свои вырезные бронзовые крылья,
мгновенно захлопывала их, чтобы показать белую скобочку на
аспидном исподе, вспыхивала опять -- и была такова.
Постояннейшим же источником очарования в часы чтения на вырской
веранде были эти цветные стекла, эта прозрачная арлекинада! Сад
и опушка парка, пропущенные сквозь их волшебную призму,
исполнялись какой-то тишины и отрешенности. Посмотришь сквозь
синий прямоугольник -- и песок становится пеплом, траурные
деревья плавали в тропическом небе. Сквозь зеленый
параллелепипед зелень елок была зеленее лип. В желтом ромбе
тени были как крепкий чай, а солнце как жидкий. В кр