ый паркет из овального зеркала над карельской
березы диваном (всем этим я не раз меблировал детство героев).
За столом мы рисуем, На шкапчике в простенке лоснистым хребтом
горбится бледно-серая обезьяна из фарфора с бледно-серым
фруктом в руке, необыкновенно похожая на А. Ф. Кони, поедающего
яблоко. Подвески люстры изредка позвякивают, вероятно оттого,
что наверху передвигают что-то в будущей комнате Mademoiselle.
Старая Робинсон, которой я не терплю (но все лучше неизвестной
француженки), отложив книгу, смотрит на часы: навалило много
снегу, и вообще много чего ждет заместительницу.
Лиловый карандаш стал так короток от частого употребления,
что его трудно держать. Синий проводит горизонт любого моря.
Голубой ужасно ломок: его шатающийся молочный кончик
подпирается выступом выщепки. Зеленый спиральным движением
производит липу--или дым из домишки, где варят шпинат. Желтый
безнадежно сломан. Оранжевый создает солнце, садящееся за
морской горизонт. Красный малыш едва ли не короче лилового. Из
всех карандашей только белый сохранял свою девственную длину --
пока я не догадался, что этот альбинос, будто бы не оставляющий
следа на бумаге, на самом деле орудие идеальное, ибо, водя им,
можно было вообразить незримое запечатление настоящих, взрослых
картин, без вмешательства собственной младенческой живописи.
Увы, эти карандаши я тоже раздарил вымышленным детям. Как
все размазалось, как все поблекло! Не помню, одалживал ли я
кому Бокса Первого, любимца ключницы, пережившего свою
Лулу-Иокасту. Он спит на расшитой подушке, в углу козетки.
Седоватая морда с таксичьей бородавкой у рта заткнута под
ребро, и время от времени его все еще крутенькую грудную клетку
раздувает глубокий вздох. Он так стар, так устлан изнутри
сновидениями о запахах прошлого, что не шевелится, когда сани с
путешественницей и сани с ее багажом подъезжают к дому, и
оживает гулкий, в чугунных узорах вестибюль. А как я надеялся,
что она не доедет!
3
Совсем другой, некомнатный пес, благодушный родоначальник
свирепой, но продажной, семьи цепных догов, выпускаемых только
по ночам, сыграл приятную для него роль в происшествии, имевшем
место чуть ли не через день после прибытия Mademoiselle.
Случилось так, что мы с бритом Сергеем оказались на полном ее
попечении. Мать неосторожно уехала на несколько дней в
Петербург,-- она была встревожена событиями того года, а кроме
того ожидала четвертого ребенка и была очень нервна. Робинсон,
вместо того, чтобы помочь Mademoiselle утрястись, не то уехала
тоже, не то была унаследована трехлетней моей сестрой -- у нас
мальчики и девочки воспитывались совершенно отдельно, как в
старину. Чтобы показать наше недовольство, я предложил
покладистому брату повторить висбаденскую эскападу, когда,
шурша подошвами в ярких сухих листьях, мы так удачно бежали к
пристани от мисс Хант, и потом врали Бог знает что каким-то
американкам на рейнском пароходике. Но теперь, вместо нарядной
осени, кругом расстилалась снежная пустыня, и не помню, как я
себе представлял переход из Выры на Сиверскую, где по-видимому
(как нахожу, порывшись заново у себя в памяти), я замышлял
сесть с братом в петербургский поезд. Дело было на склоне дня,
мы только что вернулись с первой нашей прогулки в обществе
Mademoiselle и кипели негодованием и ненавистью. Боротьс
березы диваном (всем этим я не раз меблировал детство героев).
За столом мы рисуем, На шкапчике в простенке лоснистым хребтом
горбится бледно-серая обезьяна из фарфора с бледно-серым
фруктом в руке, необыкновенно похожая на А. Ф. Кони, поедающего
яблоко. Подвески люстры изредка позвякивают, вероятно оттого,
что наверху передвигают что-то в будущей комнате Mademoiselle.
Старая Робинсон, которой я не терплю (но все лучше неизвестной
француженки), отложив книгу, смотрит на часы: навалило много
снегу, и вообще много чего ждет заместительницу.
Лиловый карандаш стал так короток от частого употребления,
что его трудно держать. Синий проводит горизонт любого моря.
Голубой ужасно ломок: его шатающийся молочный кончик
подпирается выступом выщепки. Зеленый спиральным движением
производит липу--или дым из домишки, где варят шпинат. Желтый
безнадежно сломан. Оранжевый создает солнце, садящееся за
морской горизонт. Красный малыш едва ли не короче лилового. Из
всех карандашей только белый сохранял свою девственную длину --
пока я не догадался, что этот альбинос, будто бы не оставляющий
следа на бумаге, на самом деле орудие идеальное, ибо, водя им,
можно было вообразить незримое запечатление настоящих, взрослых
картин, без вмешательства собственной младенческой живописи.
Увы, эти карандаши я тоже раздарил вымышленным детям. Как
все размазалось, как все поблекло! Не помню, одалживал ли я
кому Бокса Первого, любимца ключницы, пережившего свою
Лулу-Иокасту. Он спит на расшитой подушке, в углу козетки.
Седоватая морда с таксичьей бородавкой у рта заткнута под
ребро, и время от времени его все еще крутенькую грудную клетку
раздувает глубокий вздох. Он так стар, так устлан изнутри
сновидениями о запахах прошлого, что не шевелится, когда сани с
путешественницей и сани с ее багажом подъезжают к дому, и
оживает гулкий, в чугунных узорах вестибюль. А как я надеялся,
что она не доедет!
3
Совсем другой, некомнатный пес, благодушный родоначальник
свирепой, но продажной, семьи цепных догов, выпускаемых только
по ночам, сыграл приятную для него роль в происшествии, имевшем
место чуть ли не через день после прибытия Mademoiselle.
Случилось так, что мы с бритом Сергеем оказались на полном ее
попечении. Мать неосторожно уехала на несколько дней в
Петербург,-- она была встревожена событиями того года, а кроме
того ожидала четвертого ребенка и была очень нервна. Робинсон,
вместо того, чтобы помочь Mademoiselle утрястись, не то уехала
тоже, не то была унаследована трехлетней моей сестрой -- у нас
мальчики и девочки воспитывались совершенно отдельно, как в
старину. Чтобы показать наше недовольство, я предложил
покладистому брату повторить висбаденскую эскападу, когда,
шурша подошвами в ярких сухих листьях, мы так удачно бежали к
пристани от мисс Хант, и потом врали Бог знает что каким-то
американкам на рейнском пароходике. Но теперь, вместо нарядной
осени, кругом расстилалась снежная пустыня, и не помню, как я
себе представлял переход из Выры на Сиверскую, где по-видимому
(как нахожу, порывшись заново у себя в памяти), я замышлял
сесть с братом в петербургский поезд. Дело было на склоне дня,
мы только что вернулись с первой нашей прогулки в обществе
Mademoiselle и кипели негодованием и ненавистью. Боротьс