ь, наш кучер
Захар, рослый, выщербленный оспой, человек, в черных усах,
похожий на Петра Первого, чудак, любитель прибауток, одетый в
нагольный овечий тулуп с рукавицами, засунутыми за красный
кушак. Слышу, добросовестно скрипит под его валенками снег,
пока он возится с багажом "мадмазели", с упряжью, позвякивающей
в темноте, и с собственным носом, который, обходя сани, он
мощно облегчает отечественным приемом зажима и стряха.
Медленно, грузно, томимая мрачными предчувствиями,
путешественница, держась за помощника, усаживается в утлые
сани. Вот она всунула кулаки в плюшевую муфту, вот чмокнул
Захар, вот переступили, напрягая мышцы, вороные Зойка и Зинка,
и вот Mademoiselle подалась всем корпусом назад--это дернулись
сани, вырываясь из мира вещей и плоти, чтобы плавно потечь
прочь, едва касаясь отрешенной от трения снежной стези.
Мимолетом, благодаря свету провожающего нас фонаря,
чудовищно преувеличенная тень -- с муфтой и в шляпе, похожей на
лебедя -- несется в обгон по сугробу, затем обгоняется
вторичной тенью, там, где перенимает санки другой, последний,
фонарь, и все исчезает; путешественницу поглощает то, что
потом, рассказывая свои приключения, она называла с содроганьем
"степью". И действительно, чем не la jeune Sibйrienne? (Юная
сибирячка (франц.)) В неведомой мгле желтыми волчьими
глазами кажутся переменчивые огни (сейчас мы проедем ветхую
деревеньку в овраге, перед которой четко стоит -- с 1840 г.,
что ли,-- на слегка подгнившей, ко крепкой доске: 116 душ
--хотя и тридцати не наберется). Бедная иностранка чувствует,
что замерзает "до центра мозга" -- ибо она взмывает на крыльях
глупейших гипербол, когда не придерживается благоразумнейших
общих мест. Порою она оглядывается, дабы удостовериться, что
другие сани, с ее черным сундуком и шляпной картонкой, следуют
сзади, не приближаясь и не отставая, как те компанейские
призраки кораблей, которые нам описали полярные мореходы.
Не забудем и полной луны. Вот она -- легко и скоро
скользит, зеркалистая, из-под каракулевых тучек, тронутых
радужной рябью. Дивное светило наводит глазурь на голубые колеи
дороги, где каждый сверкающий ком снегу подчеркнут вспухнувшей
тенью.
Совершенно прелестно, совершенно безлюдно. Но что же я-то
тут делаю, посреди стерескопической феерии? Как попал я сюда?
Точно в дурном сие, удалились сани, оставив стоящего на
страшном русском снегу моего двойника в американском пальто на
викуньевом меху. Саней нет как нет: бубенчики их--лишь
раковинный звон крови у меня в ушах. Домой -- за спасительный
океан! Однако двойник медлит. Все тихо, все околдовано светлым
диском над русской пустыней моего прошлого. Снег -- настоящий
на ощупь; и когда наклоняюсь, чтобы набрать его в горсть,
полвека жизни рассыпается морозной пылью у меня промеж пальцев.
2
В гостиную вплывает керосиновая лампа на белом лепном
пьедестале. Она приближается -- и вот, опустилась. Рука
Мнемозины, теперь в нитяной перчатке буфетчика Алексея, ставит
ее, в совершенстве заправленную, с огнем как ирис, посредине
круглого стола. Ее венчает розовый абажур с воланами,
кругосветно украшенный по шелку полупрозрачными изображеньицами
маркизовых зимних игр.
Дверь отворена в проходной кабинетик, и оттуда
низвергается желт
Захар, рослый, выщербленный оспой, человек, в черных усах,
похожий на Петра Первого, чудак, любитель прибауток, одетый в
нагольный овечий тулуп с рукавицами, засунутыми за красный
кушак. Слышу, добросовестно скрипит под его валенками снег,
пока он возится с багажом "мадмазели", с упряжью, позвякивающей
в темноте, и с собственным носом, который, обходя сани, он
мощно облегчает отечественным приемом зажима и стряха.
Медленно, грузно, томимая мрачными предчувствиями,
путешественница, держась за помощника, усаживается в утлые
сани. Вот она всунула кулаки в плюшевую муфту, вот чмокнул
Захар, вот переступили, напрягая мышцы, вороные Зойка и Зинка,
и вот Mademoiselle подалась всем корпусом назад--это дернулись
сани, вырываясь из мира вещей и плоти, чтобы плавно потечь
прочь, едва касаясь отрешенной от трения снежной стези.
Мимолетом, благодаря свету провожающего нас фонаря,
чудовищно преувеличенная тень -- с муфтой и в шляпе, похожей на
лебедя -- несется в обгон по сугробу, затем обгоняется
вторичной тенью, там, где перенимает санки другой, последний,
фонарь, и все исчезает; путешественницу поглощает то, что
потом, рассказывая свои приключения, она называла с содроганьем
"степью". И действительно, чем не la jeune Sibйrienne? (Юная
сибирячка (франц.)) В неведомой мгле желтыми волчьими
глазами кажутся переменчивые огни (сейчас мы проедем ветхую
деревеньку в овраге, перед которой четко стоит -- с 1840 г.,
что ли,-- на слегка подгнившей, ко крепкой доске: 116 душ
--хотя и тридцати не наберется). Бедная иностранка чувствует,
что замерзает "до центра мозга" -- ибо она взмывает на крыльях
глупейших гипербол, когда не придерживается благоразумнейших
общих мест. Порою она оглядывается, дабы удостовериться, что
другие сани, с ее черным сундуком и шляпной картонкой, следуют
сзади, не приближаясь и не отставая, как те компанейские
призраки кораблей, которые нам описали полярные мореходы.
Не забудем и полной луны. Вот она -- легко и скоро
скользит, зеркалистая, из-под каракулевых тучек, тронутых
радужной рябью. Дивное светило наводит глазурь на голубые колеи
дороги, где каждый сверкающий ком снегу подчеркнут вспухнувшей
тенью.
Совершенно прелестно, совершенно безлюдно. Но что же я-то
тут делаю, посреди стерескопической феерии? Как попал я сюда?
Точно в дурном сие, удалились сани, оставив стоящего на
страшном русском снегу моего двойника в американском пальто на
викуньевом меху. Саней нет как нет: бубенчики их--лишь
раковинный звон крови у меня в ушах. Домой -- за спасительный
океан! Однако двойник медлит. Все тихо, все околдовано светлым
диском над русской пустыней моего прошлого. Снег -- настоящий
на ощупь; и когда наклоняюсь, чтобы набрать его в горсть,
полвека жизни рассыпается морозной пылью у меня промеж пальцев.
2
В гостиную вплывает керосиновая лампа на белом лепном
пьедестале. Она приближается -- и вот, опустилась. Рука
Мнемозины, теперь в нитяной перчатке буфетчика Алексея, ставит
ее, в совершенстве заправленную, с огнем как ирис, посредине
круглого стола. Ее венчает розовый абажур с воланами,
кругосветно украшенный по шелку полупрозрачными изображеньицами
маркизовых зимних игр.
Дверь отворена в проходной кабинетик, и оттуда
низвергается желт