шлака, и
продолговатые бледноты, которые, казалось, плывут куда-то в
беспамятстве, пристают к берегу и становятся слабо, но бесценно
светящимися вогнутостями между складками гардин, за которыми
бодрствуют уличные фонари.
Невероятными, ничтожными казались эти ночные невзгоды в те
восхитительные утра, когда не только ночь, но и зима
проваливалась в мокрую синь Невы, и веяло в лицо лирической
шероховатой весной северной палеарктики, и можно было с
полушубка на бобровом меху перейти на синее пальто с якорьками
на медных пуговицах. Сияли крыши, гремел Исакий, и нигде я не
видел такой фиолетовой слякоти, как на петербургских мостовых.
On se promenait en voiture--или en йquipage (Ездили кататься в
коляске -- в экипаже (франц.)), как говорилось
по-старинке в русских семьях. Черносливового цвета плюш
величественно холмится на груди у Mademoiselle, расположившейся
на заднем сиденье открытого ландо с моим торжествующим и
заплаканным братцем, которого я, сидя напротив, иногда
напоследок лягаю под общим пледом -- мы еще дома повздорили;
впрочем, обижал я его не часто, но и дружбы между нами не было
никакой -- настолько, что у нас не было даже имен друг для
друга -- Володя, Сережа,-- и со странным чувством думается мне,
что я мог бы подробно описать всю свою юность, ни разу о нем не
упомянув. Ландо катится, машисто бегут лошади, свежо шее, и
немного поташнивает; и, надуваясь ветром высоко над улицей, на
канатах, поперек Морской у Арки, три полосы полупрозрачных
полотнищ--бледно-красная, бледно-голубая и просто линялая --
усилиями солнца и беглых теней лишаются случайной связи с
каким-то неприсутственным днем, но зато теперь, в столице
памяти, несомненно празднуют они пестроту того весеннего дня,
стук копыт по торцам, начало кори, распушенное невским ветром
крыло птицы, с одним красным глазком, на шляпе у Mademoiselle.
7
Она провела с нами около восьми лет, и уроки становились
все реже, а характер ее все хуже. Незыблемой скалой кажется она
по сравнению с приливом и отливом английских гувернанток и
русских воспитателей, перебывавших у нас; со всеми ними она
была в дурных отношениях. Предпосылки ее обид отличались
тончайшими оттенками. Летом редко садилось меньше двенадцати
человек за стол, а в дни именин и рождений бывало по крайней
мере втрое больше, и вопрос, где ее посадят, был для нее жгуч.
Из Батова в тарантасах и шарабанах приезжали Набоковы, Лярские,
Рауши, из Рождествена -- Василий Иванович, держась за кушак
кучера (что отец мой считал неприличным), из Дружноселья --
Витгенштейны, из Митюшина -- Пыхачевы; были тут и равные
отцовские и материнские дальние родственники, компаньонки,
управляющие, гувернантки и гувернеры; Рождественский доктор
прикатывал на своих легоньких дрожках, запряженных крутошеей
цирковой понькой с гривкой, как зубная щетка; и в прохладном
вестибюле звучно сморкался и все это упаковывал в платок, и
проверял в высоких зеркалах свой белый шелковый галстук милый
Василий Мартынович, принесший, в зависимости от сезона, любимые
цветы матери или отца -- зеленоватые влажные ландыши в туго
скрипучем букете или крупный пук словно синеных васильков,
перевязанных алой лентой. Интересно, кто заметит, что этот
параграф построен на интонациях Флобера.
Особенно зорко следила Mademoi
продолговатые бледноты, которые, казалось, плывут куда-то в
беспамятстве, пристают к берегу и становятся слабо, но бесценно
светящимися вогнутостями между складками гардин, за которыми
бодрствуют уличные фонари.
Невероятными, ничтожными казались эти ночные невзгоды в те
восхитительные утра, когда не только ночь, но и зима
проваливалась в мокрую синь Невы, и веяло в лицо лирической
шероховатой весной северной палеарктики, и можно было с
полушубка на бобровом меху перейти на синее пальто с якорьками
на медных пуговицах. Сияли крыши, гремел Исакий, и нигде я не
видел такой фиолетовой слякоти, как на петербургских мостовых.
On se promenait en voiture--или en йquipage (Ездили кататься в
коляске -- в экипаже (франц.)), как говорилось
по-старинке в русских семьях. Черносливового цвета плюш
величественно холмится на груди у Mademoiselle, расположившейся
на заднем сиденье открытого ландо с моим торжествующим и
заплаканным братцем, которого я, сидя напротив, иногда
напоследок лягаю под общим пледом -- мы еще дома повздорили;
впрочем, обижал я его не часто, но и дружбы между нами не было
никакой -- настолько, что у нас не было даже имен друг для
друга -- Володя, Сережа,-- и со странным чувством думается мне,
что я мог бы подробно описать всю свою юность, ни разу о нем не
упомянув. Ландо катится, машисто бегут лошади, свежо шее, и
немного поташнивает; и, надуваясь ветром высоко над улицей, на
канатах, поперек Морской у Арки, три полосы полупрозрачных
полотнищ--бледно-красная, бледно-голубая и просто линялая --
усилиями солнца и беглых теней лишаются случайной связи с
каким-то неприсутственным днем, но зато теперь, в столице
памяти, несомненно празднуют они пестроту того весеннего дня,
стук копыт по торцам, начало кори, распушенное невским ветром
крыло птицы, с одним красным глазком, на шляпе у Mademoiselle.
7
Она провела с нами около восьми лет, и уроки становились
все реже, а характер ее все хуже. Незыблемой скалой кажется она
по сравнению с приливом и отливом английских гувернанток и
русских воспитателей, перебывавших у нас; со всеми ними она
была в дурных отношениях. Предпосылки ее обид отличались
тончайшими оттенками. Летом редко садилось меньше двенадцати
человек за стол, а в дни именин и рождений бывало по крайней
мере втрое больше, и вопрос, где ее посадят, был для нее жгуч.
Из Батова в тарантасах и шарабанах приезжали Набоковы, Лярские,
Рауши, из Рождествена -- Василий Иванович, держась за кушак
кучера (что отец мой считал неприличным), из Дружноселья --
Витгенштейны, из Митюшина -- Пыхачевы; были тут и равные
отцовские и материнские дальние родственники, компаньонки,
управляющие, гувернантки и гувернеры; Рождественский доктор
прикатывал на своих легоньких дрожках, запряженных крутошеей
цирковой понькой с гривкой, как зубная щетка; и в прохладном
вестибюле звучно сморкался и все это упаковывал в платок, и
проверял в высоких зеркалах свой белый шелковый галстук милый
Василий Мартынович, принесший, в зависимости от сезона, любимые
цветы матери или отца -- зеленоватые влажные ландыши в туго
скрипучем букете или крупный пук словно синеных васильков,
перевязанных алой лентой. Интересно, кто заметит, что этот
параграф построен на интонациях Флобера.
Особенно зорко следила Mademoi