от не
могу привыкнуть к этой измене рассудку, к этому еженощному,
довольно анекдотическому разрыву со своим сознанием. В зрелые
годы у меня это свелось приблизительно к чувству, которое
испытываешь перед операцией с полной анестезией, но в детстве
предстоявший сон казался мне палачом в маске, с топором в
черном футляре и с добродушно-бессердечным помощником, которому
беспомощный король прокусывает палец. Единственной опорой в
темноте была щель слегка приоткрытой двери в соседнюю комнату,
где горела одна лампочка из потолочной группы, и куда
Mademoiselle из своего дневного логовища часов в десять
приходила спать. Без этой вертикали кроткого света мне было бы
не к чему прикрепиться в потемках, где кружилась и как бы таяла
голова. Удивительно приятной перспективой была мне субботняя
ночь, та единственная ночь в неделе, когда Mademoiselle,
принадлежавшая к старой школе гигиены и видевшая в наших
английских привычках лишь источник простуд, позволяла себе
роскошь и риск ванны -- чем продлевалось чуть ли не на час
существование моей хрупкой полоски света. В петербургском доме
ей отведенная ванная находилась в конце дважды загибающегося
коридора, в каких-нибудь двадцати ударах сердца от моего
изголовья, и, разрываясь между страхом, что ей вздумается
сократить свое торжественное купанье, и завистью к мирному
посапыванию брата за ширмой, я никогда не успевал
воспользоваться лишним временем и заснуть, пока световая щель в
темноте все еще оставалась залогом хоть точки моего я в
бездне. И наконец они раздавались, эти неумолимые шаги: вот они
тяжело приближаются по коридору и, достигнув последнего колена,
заставляют невесело брякать какой-нибудь звонкий предметик,
деливший у себя на полке мое бдение. Вот--вошла в соседнюю
комнату. Происходит быстрый пересмотр и обмен световых
ценностей: свечка у ее кровати скромно продолжает дело лампы,
которая, со стуком взбежав на две ступени дивного добавочного
света, тут же отменяет его и с таким же стуком тухнет. Моя
вертикаль еще держится, но как она тускла и ветха, как
неприятно содрогается всякий раз, что скрипит мадемуазелина
кровать... Наступает период упадка: она читает в постели Бурже.
Слышу серебристый шелест оголяемого шоколада и чирканье
фруктового ножа, разрезающего страницы новой Revue des Deux
Mondes. Я даже различаю знакомый зернистый присвист ее дыханья.
И все время, в ужасной тоске, я стараюсь приманить ненавистный
сон, ибо знаю, что сейчас будет. Ежеминутно открываю глаза,
чтобы проверить, там ли мой мутный луч. Рай -- это место, где
бессонный сосед читает бесконечную книгу при свете вечной
свечи! И тут-то оно и случается: защелкивается футляр пенсне;
шуркнув, журнал перемещается на ночной столик; Mademoiselle
бурно дует; с первого раза подшибленное пламя выпрямляется
вновь; при втором порыве свет гибнет. Бархатный убийственный
мрак ничем не прерван, кроме моих частных беззвучных
фейерверков, и я теряю направление, постель тихо вращается, в
паническом трепете сажусь и всматриваюсь в темноту. Господи,
ведь знают же люди, что я не могу уснуть без точки света,-- что
бред, сумасшествие, смерть и есть вот эта совершенно черная
чернота! Но вот, постепенно приноравливаюсь к ней, взгляд
отделяет действительное мерцание от энтоптического
могу привыкнуть к этой измене рассудку, к этому еженощному,
довольно анекдотическому разрыву со своим сознанием. В зрелые
годы у меня это свелось приблизительно к чувству, которое
испытываешь перед операцией с полной анестезией, но в детстве
предстоявший сон казался мне палачом в маске, с топором в
черном футляре и с добродушно-бессердечным помощником, которому
беспомощный король прокусывает палец. Единственной опорой в
темноте была щель слегка приоткрытой двери в соседнюю комнату,
где горела одна лампочка из потолочной группы, и куда
Mademoiselle из своего дневного логовища часов в десять
приходила спать. Без этой вертикали кроткого света мне было бы
не к чему прикрепиться в потемках, где кружилась и как бы таяла
голова. Удивительно приятной перспективой была мне субботняя
ночь, та единственная ночь в неделе, когда Mademoiselle,
принадлежавшая к старой школе гигиены и видевшая в наших
английских привычках лишь источник простуд, позволяла себе
роскошь и риск ванны -- чем продлевалось чуть ли не на час
существование моей хрупкой полоски света. В петербургском доме
ей отведенная ванная находилась в конце дважды загибающегося
коридора, в каких-нибудь двадцати ударах сердца от моего
изголовья, и, разрываясь между страхом, что ей вздумается
сократить свое торжественное купанье, и завистью к мирному
посапыванию брата за ширмой, я никогда не успевал
воспользоваться лишним временем и заснуть, пока световая щель в
темноте все еще оставалась залогом хоть точки моего я в
бездне. И наконец они раздавались, эти неумолимые шаги: вот они
тяжело приближаются по коридору и, достигнув последнего колена,
заставляют невесело брякать какой-нибудь звонкий предметик,
деливший у себя на полке мое бдение. Вот--вошла в соседнюю
комнату. Происходит быстрый пересмотр и обмен световых
ценностей: свечка у ее кровати скромно продолжает дело лампы,
которая, со стуком взбежав на две ступени дивного добавочного
света, тут же отменяет его и с таким же стуком тухнет. Моя
вертикаль еще держится, но как она тускла и ветха, как
неприятно содрогается всякий раз, что скрипит мадемуазелина
кровать... Наступает период упадка: она читает в постели Бурже.
Слышу серебристый шелест оголяемого шоколада и чирканье
фруктового ножа, разрезающего страницы новой Revue des Deux
Mondes. Я даже различаю знакомый зернистый присвист ее дыханья.
И все время, в ужасной тоске, я стараюсь приманить ненавистный
сон, ибо знаю, что сейчас будет. Ежеминутно открываю глаза,
чтобы проверить, там ли мой мутный луч. Рай -- это место, где
бессонный сосед читает бесконечную книгу при свете вечной
свечи! И тут-то оно и случается: защелкивается футляр пенсне;
шуркнув, журнал перемещается на ночной столик; Mademoiselle
бурно дует; с первого раза подшибленное пламя выпрямляется
вновь; при втором порыве свет гибнет. Бархатный убийственный
мрак ничем не прерван, кроме моих частных беззвучных
фейерверков, и я теряю направление, постель тихо вращается, в
паническом трепете сажусь и всматриваюсь в темноту. Господи,
ведь знают же люди, что я не могу уснуть без точки света,-- что
бред, сумасшествие, смерть и есть вот эта совершенно черная
чернота! Но вот, постепенно приноравливаюсь к ней, взгляд
отделяет действительное мерцание от энтоптического