да-нибудь попасть в
Америку, чтобы посмотреть электро-куцию, и, мечтательно
хмурясь, спрашивал себя, неужели правда, что во время этой
операции сенсационные облачки дыма выходят из природных
отверстий содрогающегося тела. При третьей и к сожалению
последней встрече (сколько еще было штрихов в этом Дитрихе,
которые мне хотелось добрать и сохранить для писательских
нужд!) он, не сердясь--хотя было на что сердиться,--а напротив,
с кроткой печалью, рассказал, что недавно провел целую ночь,
терпеливо наблюдая за приятелем, который решил покончить с
собой и после некоторых уговоров согласился проделать это в
присутствии Дитриха, но увы, приятель оказался бесчестным
обманщиком и, вместо того, чтобы выстрелить себе в рот, как
было обещано, грубо напился и к утру был в самом наглом
настроении -- хохотал и брился. Я давно потерял из виду милого
Дитриха, но вполне ясно представляю себе выражение совершенного
удовлетворения и облегчения ("...наконец-то..,") в его светлых
форелевых глазах, когда он нынче, в гемютном (Уютном (от нем.
gemьtlich)) немецком городке, избежавшем бомбежки, в кругу
других ветеранов гитлеровских походов и опытов, демонстрирует
друзьям, которые с гоготом добродушного восхищения ("Дизер
Дитрих!") бьют себя ладонью по ляжке, те абсолютно вундербар (
Чудесные (нем. wunderbar).) фотографии, которые так
неожиданно, и дешево, ему за те годы посчастливилось снять.
3
Почти все, что могу сказать о берлинской поре моей жизни
(1922--1937), издержано мной в романах и рассказах, которые я
тогда же писал. Сначала эмигрантских гонораров не могло хватать
на жизнь. Я усердно давал уроки английского и французского, а
также и тенниса. Много переводил--начиная с "Alice in
Wonderland" ("Алиса в Стране чудес" (англ.).) (за
русскую версию которой получил пять долларов) и кончая всем,
чем угодно, вплоть до коммерческих описаний каких-то кранов.
Однажды, в двадцатых годах, я составил для "Руля" новинку --
шараду, вроде тех, которые появлялись в лондонских газетах,-- и
тогда-то я и придумал новое слово "крестословица", столь крепко
вошедшее в обиход.
О "Руле" вспоминаю с большой благодарностью. Иосиф
Владимирович Гессен был моим первым читателем. Задолго до того.
как в его же издательстве стали выходить мои книги, он с
отеческим попустительством мне давал питать "Руль" незрелыми
стихами. Синева берлинских сумерек, шатер углового каштана,
легкое головокружение, бедность, влюбленность, мандариновый
оттенок преждевременной световой рекламы и животная тоска по
еще свежей России,-- все это в ямбическом виде волоклось в
редакторский кабинет, где И. В. близко подносил лист к лицу.
Уже к концу двадцатых годов стали приносить приличные деньги
переводные права моих книг, и в 1929-ом году мы с тобой поехали
ловить бабочек в Пиренеях, В конце тридцатых годов мы и вовсе
покинули Германию, а до того, в течение нескольких лет, я
навещал Париж для публичных чтений и тогда обычно стоял у Ильи
Исидоровича Фондаминского. Политические и религиозные его
интересы мне были чужды, нрав и навыки были у нас совершенно
различные, мою литературу он больше принимал на веру,-- и все
это не имело никакого значения. Попав в сияние этого
человечнейшего человека, всякий проникался к нему редкой
нежностью и уважением.
Америку, чтобы посмотреть электро-куцию, и, мечтательно
хмурясь, спрашивал себя, неужели правда, что во время этой
операции сенсационные облачки дыма выходят из природных
отверстий содрогающегося тела. При третьей и к сожалению
последней встрече (сколько еще было штрихов в этом Дитрихе,
которые мне хотелось добрать и сохранить для писательских
нужд!) он, не сердясь--хотя было на что сердиться,--а напротив,
с кроткой печалью, рассказал, что недавно провел целую ночь,
терпеливо наблюдая за приятелем, который решил покончить с
собой и после некоторых уговоров согласился проделать это в
присутствии Дитриха, но увы, приятель оказался бесчестным
обманщиком и, вместо того, чтобы выстрелить себе в рот, как
было обещано, грубо напился и к утру был в самом наглом
настроении -- хохотал и брился. Я давно потерял из виду милого
Дитриха, но вполне ясно представляю себе выражение совершенного
удовлетворения и облегчения ("...наконец-то..,") в его светлых
форелевых глазах, когда он нынче, в гемютном (Уютном (от нем.
gemьtlich)) немецком городке, избежавшем бомбежки, в кругу
других ветеранов гитлеровских походов и опытов, демонстрирует
друзьям, которые с гоготом добродушного восхищения ("Дизер
Дитрих!") бьют себя ладонью по ляжке, те абсолютно вундербар (
Чудесные (нем. wunderbar).) фотографии, которые так
неожиданно, и дешево, ему за те годы посчастливилось снять.
3
Почти все, что могу сказать о берлинской поре моей жизни
(1922--1937), издержано мной в романах и рассказах, которые я
тогда же писал. Сначала эмигрантских гонораров не могло хватать
на жизнь. Я усердно давал уроки английского и французского, а
также и тенниса. Много переводил--начиная с "Alice in
Wonderland" ("Алиса в Стране чудес" (англ.).) (за
русскую версию которой получил пять долларов) и кончая всем,
чем угодно, вплоть до коммерческих описаний каких-то кранов.
Однажды, в двадцатых годах, я составил для "Руля" новинку --
шараду, вроде тех, которые появлялись в лондонских газетах,-- и
тогда-то я и придумал новое слово "крестословица", столь крепко
вошедшее в обиход.
О "Руле" вспоминаю с большой благодарностью. Иосиф
Владимирович Гессен был моим первым читателем. Задолго до того.
как в его же издательстве стали выходить мои книги, он с
отеческим попустительством мне давал питать "Руль" незрелыми
стихами. Синева берлинских сумерек, шатер углового каштана,
легкое головокружение, бедность, влюбленность, мандариновый
оттенок преждевременной световой рекламы и животная тоска по
еще свежей России,-- все это в ямбическом виде волоклось в
редакторский кабинет, где И. В. близко подносил лист к лицу.
Уже к концу двадцатых годов стали приносить приличные деньги
переводные права моих книг, и в 1929-ом году мы с тобой поехали
ловить бабочек в Пиренеях, В конце тридцатых годов мы и вовсе
покинули Германию, а до того, в течение нескольких лет, я
навещал Париж для публичных чтений и тогда обычно стоял у Ильи
Исидоровича Фондаминского. Политические и религиозные его
интересы мне были чужды, нрав и навыки были у нас совершенно
различные, мою литературу он больше принимал на веру,-- и все
это не имело никакого значения. Попав в сияние этого
человечнейшего человека, всякий проникался к нему редкой
нежностью и уважением.