навая подробности, которых не вспоминал
семнадцать лет, и автоматически постучал в знакомую дверь.
Только тут я подумал, что напрасно я не узнал у Бомстона, не
умер ли Гаррисон,-- но он не умер, на мой стук отозвался
издалека знакомый голос. "Не знаю, помните ли вы меня",-- начал
я, идя через кабинет к тому месту, где он сидел у камина. "Кто
же вы? --произнес он, медленно поворачиваясь в своем низком
кресле.--Я как будто не совсем...". Тут, с отвратительным
треском и хрустом, я вступил в поднос с чайной посудой,
стоявшей на ковре у его кресла. "Да, конечно,--сказал
Гаррисон,-- конечно, я вас помню".
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
Спираль--одухотворение круга. В ней, разомкнувшись и
высвободившись из плоскости, круг перестает быть порочным.
Пришло мне это в голову в гимназические годы, и тогда же я
придумал, что бывшая столь популярной в России гегелевская
триада в сущности выражает всего лишь природную спиральность
вещей в отношении ко времени. Завой следуют один за другим, и
каждый синтез представляет собой тезис следующей тройственной
серии. Возьмем простейшую спираль, т. е. такую, которая состоит
из трех загибов или дуг. Назовем тезисом первую дугу, с которой
известный Яремич, который заставлял меня посмелее и
дуга покрупнее, которая противополагается первой, продолжая ее;
синтезом же будет та, еще более крупная, дуга, которая
продолжает предыдущую, заворачиваясь вдоль наружной стороны
первого загиба.
Цветная спираль в стеклянном шарике -- вот модель моей
жизни. Дуга тезиса -- это мой двадцатилетний русский период
(1899--1919). Антитезисом служит пора эмиграции (1919--1940),
проведенная в Западной Европе. Те четырнадцать лет
(1940--1954), которые я провел уже на новой моей родине,
намечают как будто начавшийся синтез. Позвольте мне заняться
антитезисом. Оглядываясь на эти годы вольного зарубежья, я вижу
себя и тысячи других русских людей ведущими несколько странную,
но не лишенную приятности жизнь в вещественной нищете и
духовной неге, среди не играющих ровно никакой роли призрачных
иностранцев, в чьих городах нам, изгнанникам, доводилось
физически существовать. Туземцы эти были как прозрачные,
плоские фигуры из целлофана, и хотя мы пользовались их
постройками, изобретениями, огородами, виноградниками, местами
увеселения и т. д., между ними и нами не было и подобия тех
человеческих отношений, которые у большинства эмигрантов были
между собой. Но увы, призрачные нации, сквозь которые мы и
русские музы беспечно скользили, вдруг отвратительно
содрогались и отвердевали; студень превращался в бетон и ясно
показывал нам, кто собственно бесплотный пленник и кто жирный
хан. Наша безнадежная физическая зависимость от того или
другого государства становилась особенно очевидной, когда
приходилось добывать или продлевать какую-нибудь дурацкую визу,
какую-нибудь шутовскую карт д'идантите (Удостоверение личности
(франц. carte d identitй)), ибо тогда немедленно жадный
бюрократический ад норовил засосать просителя, и он изнывал и
чах, пока пухли его досье на полках у всяких консулов и
полицейских чиновников. Бледно-зеленый несчастный нансенский
паспорт был хуже волчьего билета; переезд из одной страны в
другую был сопряжен с фантастическими затруднени
семнадцать лет, и автоматически постучал в знакомую дверь.
Только тут я подумал, что напрасно я не узнал у Бомстона, не
умер ли Гаррисон,-- но он не умер, на мой стук отозвался
издалека знакомый голос. "Не знаю, помните ли вы меня",-- начал
я, идя через кабинет к тому месту, где он сидел у камина. "Кто
же вы? --произнес он, медленно поворачиваясь в своем низком
кресле.--Я как будто не совсем...". Тут, с отвратительным
треском и хрустом, я вступил в поднос с чайной посудой,
стоявшей на ковре у его кресла. "Да, конечно,--сказал
Гаррисон,-- конечно, я вас помню".
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
Спираль--одухотворение круга. В ней, разомкнувшись и
высвободившись из плоскости, круг перестает быть порочным.
Пришло мне это в голову в гимназические годы, и тогда же я
придумал, что бывшая столь популярной в России гегелевская
триада в сущности выражает всего лишь природную спиральность
вещей в отношении ко времени. Завой следуют один за другим, и
каждый синтез представляет собой тезис следующей тройственной
серии. Возьмем простейшую спираль, т. е. такую, которая состоит
из трех загибов или дуг. Назовем тезисом первую дугу, с которой
известный Яремич, который заставлял меня посмелее и
дуга покрупнее, которая противополагается первой, продолжая ее;
синтезом же будет та, еще более крупная, дуга, которая
продолжает предыдущую, заворачиваясь вдоль наружной стороны
первого загиба.
Цветная спираль в стеклянном шарике -- вот модель моей
жизни. Дуга тезиса -- это мой двадцатилетний русский период
(1899--1919). Антитезисом служит пора эмиграции (1919--1940),
проведенная в Западной Европе. Те четырнадцать лет
(1940--1954), которые я провел уже на новой моей родине,
намечают как будто начавшийся синтез. Позвольте мне заняться
антитезисом. Оглядываясь на эти годы вольного зарубежья, я вижу
себя и тысячи других русских людей ведущими несколько странную,
но не лишенную приятности жизнь в вещественной нищете и
духовной неге, среди не играющих ровно никакой роли призрачных
иностранцев, в чьих городах нам, изгнанникам, доводилось
физически существовать. Туземцы эти были как прозрачные,
плоские фигуры из целлофана, и хотя мы пользовались их
постройками, изобретениями, огородами, виноградниками, местами
увеселения и т. д., между ними и нами не было и подобия тех
человеческих отношений, которые у большинства эмигрантов были
между собой. Но увы, призрачные нации, сквозь которые мы и
русские музы беспечно скользили, вдруг отвратительно
содрогались и отвердевали; студень превращался в бетон и ясно
показывал нам, кто собственно бесплотный пленник и кто жирный
хан. Наша безнадежная физическая зависимость от того или
другого государства становилась особенно очевидной, когда
приходилось добывать или продлевать какую-нибудь дурацкую визу,
какую-нибудь шутовскую карт д'идантите (Удостоверение личности
(франц. carte d identitй)), ибо тогда немедленно жадный
бюрократический ад норовил засосать просителя, и он изнывал и
чах, пока пухли его досье на полках у всяких консулов и
полицейских чиновников. Бледно-зеленый несчастный нансенский
паспорт был хуже волчьего билета; переезд из одной страны в
другую был сопряжен с фантастическими затруднени