лпути его или читательское
воспоминание.
5
Вновь посетив Англию после семнадцатилетнего перерыва, я
допустил грубую ошибку, а именно отправился в Кембридж не в
тихо сияющий майский день, а под ледяным февральским дождем,
который всего лишь напомнил мне мою старую тоску по родине.
Милорд Бомстон, теперь профессор Бомстон, с рассеянным видом
повел меня завтракать в ресторан, который я хорошо знал и
который должен был бы обдать меня воспоминаниями, но
переменилась вся обстановка, даже потолок перекрасили, и окно в
памяти не отворилось. Бомстон бросил курить. Его черты
смягчились, его мысли полиняли. В этот день его занимало
какое-то совершенно постороннее обстоятельство (что-то насчет
его незамужней сестры, жившей у него в экономках,-- она кажется
заболела, и ее должны были оперировать в этот день), и, как
бывает у однодумов, эта побочная забота явно мешала ему
хорошенько сосредоточиться на том очень важном и спешном деле,
в котором я так надеялся на его совет. Мебель была другая,
форма у продавщиц была другая, без тех фиолетовых бантов в
волосах, и ни одна из них не была и наполовину столь
привлекательна, как та, в пыльном луче прошлого, которую я так
живо помнил. Разговор разваливался, и Бомстон уцепился за
политику. Дело было уже в конце тридцатых годов, и бывшие
попутчики из эстетов теперь поносили Сталина (перед которым,
впрочем, им еще предстояло умилиться в пору Второй мировой
войны). В свое время, в начале двадцатых годов, Бомстон, по
невежеству своему, принимал собственный восторженный идеализм
за нечто романтическое и гуманное в мерзостном ленинском
режиме. Теперь, в не менее мерзостное царствование Сталина, он
опять ошибался, ибо принимал количественное расширение своих
знаний за какую-то качественную перемену к худшему в эволюции
советской власти. Гром "чисток", который ударил в "старых
большевиков", героев его юности, потряс Бомстона до глубины
души, чего в молодости, во дни Ленина, не могли сделать с ним
никакие стоны из Соловков и с Лубянки. С ужасом и отвращением
он теперь произносил имена Ежова и Ягоды, но совершенно не
помнил их предшественников, Урицкого и Дзержинского. Между тем
как время исправило его взгляд на текущие советские дела, ему
не приходило в голову пересмотреть и может быть осудить
восторженные и невежественные предубеждения его юности:
оглядываясь на короткую ленинскую эру, он все видел в ней нечто
вроде quinquennium Neronis (Нероновское пятилетие (лат.)
).
Бомстон посмотрел на часы, и я посмотрел на часы тоже, и
мы расстались, и я пошел бродить под дождем по городу, а затем
посетил знаменитый парк моего бывшего колледжа, и в черных
ильмах нашел знакомых галок, а в дымчато-бисерной траве --
первые крокусы, словно крашенные посредством пасхальной химии.
Снова гуляя под этими столь воспетыми деревьями, я тщетно
пытался достичь по отношению к своим студенческим годам того же
пронзительного и трепетного чувства прошлого, которое тогда, в
те годы, я испытывал к своему отрочеству.
Ненастный день сузился до бледно-желтой полоски на сером
западе, когда, решив перед отъездом посетить моего старого
тютора Гаррисона, я направился через знакомый двор, где в
тумане проходили призраки в черных плащах. Я поднялся по
знакомой лестнице, уз
воспоминание.
5
Вновь посетив Англию после семнадцатилетнего перерыва, я
допустил грубую ошибку, а именно отправился в Кембридж не в
тихо сияющий майский день, а под ледяным февральским дождем,
который всего лишь напомнил мне мою старую тоску по родине.
Милорд Бомстон, теперь профессор Бомстон, с рассеянным видом
повел меня завтракать в ресторан, который я хорошо знал и
который должен был бы обдать меня воспоминаниями, но
переменилась вся обстановка, даже потолок перекрасили, и окно в
памяти не отворилось. Бомстон бросил курить. Его черты
смягчились, его мысли полиняли. В этот день его занимало
какое-то совершенно постороннее обстоятельство (что-то насчет
его незамужней сестры, жившей у него в экономках,-- она кажется
заболела, и ее должны были оперировать в этот день), и, как
бывает у однодумов, эта побочная забота явно мешала ему
хорошенько сосредоточиться на том очень важном и спешном деле,
в котором я так надеялся на его совет. Мебель была другая,
форма у продавщиц была другая, без тех фиолетовых бантов в
волосах, и ни одна из них не была и наполовину столь
привлекательна, как та, в пыльном луче прошлого, которую я так
живо помнил. Разговор разваливался, и Бомстон уцепился за
политику. Дело было уже в конце тридцатых годов, и бывшие
попутчики из эстетов теперь поносили Сталина (перед которым,
впрочем, им еще предстояло умилиться в пору Второй мировой
войны). В свое время, в начале двадцатых годов, Бомстон, по
невежеству своему, принимал собственный восторженный идеализм
за нечто романтическое и гуманное в мерзостном ленинском
режиме. Теперь, в не менее мерзостное царствование Сталина, он
опять ошибался, ибо принимал количественное расширение своих
знаний за какую-то качественную перемену к худшему в эволюции
советской власти. Гром "чисток", который ударил в "старых
большевиков", героев его юности, потряс Бомстона до глубины
души, чего в молодости, во дни Ленина, не могли сделать с ним
никакие стоны из Соловков и с Лубянки. С ужасом и отвращением
он теперь произносил имена Ежова и Ягоды, но совершенно не
помнил их предшественников, Урицкого и Дзержинского. Между тем
как время исправило его взгляд на текущие советские дела, ему
не приходило в голову пересмотреть и может быть осудить
восторженные и невежественные предубеждения его юности:
оглядываясь на короткую ленинскую эру, он все видел в ней нечто
вроде quinquennium Neronis (Нероновское пятилетие (лат.)
).
Бомстон посмотрел на часы, и я посмотрел на часы тоже, и
мы расстались, и я пошел бродить под дождем по городу, а затем
посетил знаменитый парк моего бывшего колледжа, и в черных
ильмах нашел знакомых галок, а в дымчато-бисерной траве --
первые крокусы, словно крашенные посредством пасхальной химии.
Снова гуляя под этими столь воспетыми деревьями, я тщетно
пытался достичь по отношению к своим студенческим годам того же
пронзительного и трепетного чувства прошлого, которое тогда, в
те годы, я испытывал к своему отрочеству.
Ненастный день сузился до бледно-желтой полоски на сером
западе, когда, решив перед отъездом посетить моего старого
тютора Гаррисона, я направился через знакомый двор, где в
тумане проходили призраки в черных плащах. Я поднялся по
знакомой лестнице, уз