ерплю ресторанов, водочки, закусочек, музычки -- и задушевных
бесед. Бунин был озадачен моим равнодушием к рябчику и
раздражен моим отказом распахнуть душу. К концу обеда нам уже
было невыносимо скучно друг с другом. "Вы умрете в страшных
мучениях и совершенном одиночестве",-- сказал он мне, когда мы
направились к вешалкам. Худенькая девушка в черном, найдя наши
тяжелые пальто, пала, с ними в объятьях, на низкий прилавок. Я
хотел помочь стройному старику надеть пальто, но он остановил
меня движением ладони. Продолжая учтиво бороться -- он теперь
старался помочь мне,-- мы медленно выплыли в бледную
пасмурность зимнего дня. Мой спутник собрался было застегнуть
воротник, как вдруг его лицо перекосилось выражением недоумения
и досады. Общими усилиями мы вытащили мой длинный шерстяной
шарф, который девица засунула в рукав его пальто. Шарф выходил
очень постепенно, это было какое-то разматывание мумии, и мы
тихо вращались друг вокруг друга. Закончив эту египетскую
операцию, мы молча продолжали путь до угла, где простились. В
дальнейшем мы встречались на людях довольно часто, и почему-то
завелся между нами какой-то удручающе-шутливый тон,-- и в общем
до искусства мы с ним никогда и не договорились, а теперь
поздно, и герой выходит в очередной сад, и полыхают зарницы, а
потом он едет на станцию, и звезды грозно и дивно горят на
гробовом бархате, и чем-то горьковатым пахнет с полей, и в
бесконечно отзывчивом отдалении нашей молодости опевают ночь
петухи.
4
В продолжение двадцати лет эмигрантской жизни в Европе я
посвящал чудовищное количество времени составлению шахматных
задач. Это сложное, восхитительное и никчемное искусство стоит
особняком: с обыкновенной игрой, с борьбой на доске, оно
связано только в том смысле, как скажем одинаковыми свойствами
шара пользуется и жонглер, чтобы выработать в воздухе свой
хрупкий художественный космос, и теннисист, чтобы как можно
скорее и основательнее разгромить противника. Характерно, что
шахматные игроки -- равно простые любители и гроссмейстеры --
мало интересуются этими изящными и причудливыми головоломками
и, хотя чувствуют прелесть хитрой задачи, совершенно неспособны
задачу сочинить.
Для этого сочинительства нужен не только изощренный
технический опыт, но и вдохновение, и вдохновение это
принадлежит к какому-то сборному,
музыкально-математически-поэтическому типу. Бывало, в течение
мирного дня, промеж двух пустых дел, в кильватере случайно
проплывшей мысли, внезапно, без всякого предупреждения, я
чувствовал приятное содрогание в мозгу, где намечался зачаток
шахматной композиции, обещавшей мне ночь труда и отрады.
Внезапный проблеск мог относиться, например, к новому способу
слить в стратегическую схему такую-то засаду с такой-то
защитой: или же перед глазами на миг появлялось в
стилизованном, и потому неполном, виде, расположение фигур,
которое должно было выразить труднейшую тему, до того
казавшуюся невоплотимой. Но чаще всего это было просто движение
в тумане, маневр привидений, быстрая пантомима, и в ней
участвовали не резные фигуры, а бесплотные силовые единицы,
которые, вибрируя, входили в оригинальные столкновения и союзы.
Ощущение было, повторяю, очень сладостное, и единственное мое
возражение проти
бесед. Бунин был озадачен моим равнодушием к рябчику и
раздражен моим отказом распахнуть душу. К концу обеда нам уже
было невыносимо скучно друг с другом. "Вы умрете в страшных
мучениях и совершенном одиночестве",-- сказал он мне, когда мы
направились к вешалкам. Худенькая девушка в черном, найдя наши
тяжелые пальто, пала, с ними в объятьях, на низкий прилавок. Я
хотел помочь стройному старику надеть пальто, но он остановил
меня движением ладони. Продолжая учтиво бороться -- он теперь
старался помочь мне,-- мы медленно выплыли в бледную
пасмурность зимнего дня. Мой спутник собрался было застегнуть
воротник, как вдруг его лицо перекосилось выражением недоумения
и досады. Общими усилиями мы вытащили мой длинный шерстяной
шарф, который девица засунула в рукав его пальто. Шарф выходил
очень постепенно, это было какое-то разматывание мумии, и мы
тихо вращались друг вокруг друга. Закончив эту египетскую
операцию, мы молча продолжали путь до угла, где простились. В
дальнейшем мы встречались на людях довольно часто, и почему-то
завелся между нами какой-то удручающе-шутливый тон,-- и в общем
до искусства мы с ним никогда и не договорились, а теперь
поздно, и герой выходит в очередной сад, и полыхают зарницы, а
потом он едет на станцию, и звезды грозно и дивно горят на
гробовом бархате, и чем-то горьковатым пахнет с полей, и в
бесконечно отзывчивом отдалении нашей молодости опевают ночь
петухи.
4
В продолжение двадцати лет эмигрантской жизни в Европе я
посвящал чудовищное количество времени составлению шахматных
задач. Это сложное, восхитительное и никчемное искусство стоит
особняком: с обыкновенной игрой, с борьбой на доске, оно
связано только в том смысле, как скажем одинаковыми свойствами
шара пользуется и жонглер, чтобы выработать в воздухе свой
хрупкий художественный космос, и теннисист, чтобы как можно
скорее и основательнее разгромить противника. Характерно, что
шахматные игроки -- равно простые любители и гроссмейстеры --
мало интересуются этими изящными и причудливыми головоломками
и, хотя чувствуют прелесть хитрой задачи, совершенно неспособны
задачу сочинить.
Для этого сочинительства нужен не только изощренный
технический опыт, но и вдохновение, и вдохновение это
принадлежит к какому-то сборному,
музыкально-математически-поэтическому типу. Бывало, в течение
мирного дня, промеж двух пустых дел, в кильватере случайно
проплывшей мысли, внезапно, без всякого предупреждения, я
чувствовал приятное содрогание в мозгу, где намечался зачаток
шахматной композиции, обещавшей мне ночь труда и отрады.
Внезапный проблеск мог относиться, например, к новому способу
слить в стратегическую схему такую-то засаду с такой-то
защитой: или же перед глазами на миг появлялось в
стилизованном, и потому неполном, виде, расположение фигур,
которое должно было выразить труднейшую тему, до того
казавшуюся невоплотимой. Но чаще всего это было просто движение
в тумане, маневр привидений, быстрая пантомима, и в ней
участвовали не резные фигуры, а бесплотные силовые единицы,
которые, вибрируя, входили в оригинальные столкновения и союзы.
Ощущение было, повторяю, очень сладостное, и единственное мое
возражение проти