в шахматных композиций -- это то, что я ради
них загубил столько часов, которые тогда, в мои наиболее
плодотворные, кипучие годы, я беспечно отнимал у писательства.
Знатоки различают несколько школ задачного искусства:
англо-американская сочетает чистоту конструкции с ослепительным
тематическим вымыслом; сказочным чем-то поражают
оригинально-уродливые трехходовки готической школы; неприятны
своей пустотой и ложным лоском произведения чешских
композиторов, ограничивших себя искусственными правилами; в
свое время Россия изобрела гениальные этюды, ныне же прилежно
занимается механическим нагромождением серых тем в порядке
ударного перевыполнения бездарных заданий. Меня лично пленяли в
задачах миражи и обманы, доведенные до дьявольской тонкости, и,
хотя в вопросах конструкции я старался по мере возможности
держаться классических правил, как например единство,
чеканность, экономия сил, я всегда был готов пожертвовать
чистотой рассудочной формы требованиям фантастического
содержания.
Одно--загореться задачной идеей, другое--построить ее на
доске. Умственное напряжение доходит до бредовой крайности;
понятие времени выпадает из сознания: рука строителя нашаривает
в коробке нужную пешку, сжимает ее, пока мысль колеблется,
нужна ли тут затычка, можно ли обойтись без преграды,-- и.
когда разжимается кулак, оказывается, что прошло с час времени,
истлевшего в накаленном до сияния мозгу составителя. Постепенно
доска перед ним становится магнитным полем, звездным небом,
сложным и точным прибором, системой нажимов и вспышек.
Прожекторами двигаются через нее слоны. Конь превращается в
рычаг, который пробуешь и прилаживаешь, и пробуешь опять,
доводя композицию до той точки, в которой чувство неожиданности
должно слиться с чувством эстетического удовлетворения. Как
мучительна бывала борьба с ферзем белых, когда нужно было
ограничить его мощь во избежание двойного решения! Дело в том,
что соревнование в шахматных задачах происходит не между белыми
и черными, а между составителем и воображаемым разгадчиком
(подобно тому, как в произведениях писательского искусства
настоящая борьба ведется не между героями романа , а между
романистом м читателем), а петому значительная часть ценности
задачи зависит от числа и качества "иллюзорных решений",--
всяких обманчиво-сильных первых ходов, ложных следов и других
подвохов, хитро и любовно приготовленных автором, чтобы
поддельной нитью лже-Ариадны опутать вошедшего в лабиринт. Но
чего бы я ни сказал о задачном творчестве, я вряд ли бы мог до
конца объяснить блаженную суть работы. В этом творчестве есть
точки соприкосновения с сочинительством и в особенности с
писанием тех невероятно сложных по замыслу рассказов, где автор
в состоянии ясного ледяного безумия ставит себе единственные в
своем роде правила и преграды, преодоление которых и дает
чудотворный толчок к оживлению всего создания, к переходу его
от граней кристалла к живым клеткам. Когда же составлени.е
задачи подходит к концу и точеные фигуры, уже зримые и
нарядные, являются на генеральную репетицию авторской мечты,
мучение заменяется чувством чуть ли не физической услады, в
состав которого входит между прочим то безымянное ощущение
"ладности", столь знакомое ребенку, когда он в постели мысле
них загубил столько часов, которые тогда, в мои наиболее
плодотворные, кипучие годы, я беспечно отнимал у писательства.
Знатоки различают несколько школ задачного искусства:
англо-американская сочетает чистоту конструкции с ослепительным
тематическим вымыслом; сказочным чем-то поражают
оригинально-уродливые трехходовки готической школы; неприятны
своей пустотой и ложным лоском произведения чешских
композиторов, ограничивших себя искусственными правилами; в
свое время Россия изобрела гениальные этюды, ныне же прилежно
занимается механическим нагромождением серых тем в порядке
ударного перевыполнения бездарных заданий. Меня лично пленяли в
задачах миражи и обманы, доведенные до дьявольской тонкости, и,
хотя в вопросах конструкции я старался по мере возможности
держаться классических правил, как например единство,
чеканность, экономия сил, я всегда был готов пожертвовать
чистотой рассудочной формы требованиям фантастического
содержания.
Одно--загореться задачной идеей, другое--построить ее на
доске. Умственное напряжение доходит до бредовой крайности;
понятие времени выпадает из сознания: рука строителя нашаривает
в коробке нужную пешку, сжимает ее, пока мысль колеблется,
нужна ли тут затычка, можно ли обойтись без преграды,-- и.
когда разжимается кулак, оказывается, что прошло с час времени,
истлевшего в накаленном до сияния мозгу составителя. Постепенно
доска перед ним становится магнитным полем, звездным небом,
сложным и точным прибором, системой нажимов и вспышек.
Прожекторами двигаются через нее слоны. Конь превращается в
рычаг, который пробуешь и прилаживаешь, и пробуешь опять,
доводя композицию до той точки, в которой чувство неожиданности
должно слиться с чувством эстетического удовлетворения. Как
мучительна бывала борьба с ферзем белых, когда нужно было
ограничить его мощь во избежание двойного решения! Дело в том,
что соревнование в шахматных задачах происходит не между белыми
и черными, а между составителем и воображаемым разгадчиком
(подобно тому, как в произведениях писательского искусства
настоящая борьба ведется не между героями романа , а между
романистом м читателем), а петому значительная часть ценности
задачи зависит от числа и качества "иллюзорных решений",--
всяких обманчиво-сильных первых ходов, ложных следов и других
подвохов, хитро и любовно приготовленных автором, чтобы
поддельной нитью лже-Ариадны опутать вошедшего в лабиринт. Но
чего бы я ни сказал о задачном творчестве, я вряд ли бы мог до
конца объяснить блаженную суть работы. В этом творчестве есть
точки соприкосновения с сочинительством и в особенности с
писанием тех невероятно сложных по замыслу рассказов, где автор
в состоянии ясного ледяного безумия ставит себе единственные в
своем роде правила и преграды, преодоление которых и дает
чудотворный толчок к оживлению всего создания, к переходу его
от граней кристалла к живым клеткам. Когда же составлени.е
задачи подходит к концу и точеные фигуры, уже зримые и
нарядные, являются на генеральную репетицию авторской мечты,
мучение заменяется чувством чуть ли не физической услады, в
состав которого входит между прочим то безымянное ощущение
"ладности", столь знакомое ребенку, когда он в постели мысле