Одно время я жил у него в маленьком
будуаре рядом со столовой, где часто происходили по вечерам
собрания, на которые хозяин благоразумно меня не пускал.
Замешкав с уходом, я иногда невольно попадал в положение
пленного подслушивателя; помнится, однажды двое литераторов,
спозаранку явившихся в эту соседнюю столовую, заговорили обо
мне. "Что, были вчера на вечере Сирина?". "Был". "Ну, как?".
"Да так, знаете--". Диалог к сожалению прервал третий гость,
вошедший с приветствием: "Вонжу р, мсье-дам": почему-то
выражения, свойственные французским почтальонам, казались нашим
поэтам тонкостями парижского стиля. Русских литераторов
набралось за границей чрезвычайно много, и я знавал среди них
людей бескорыстных и героических. Но были в Париже и особые
группы, и там не все могли сойти за Алеш Карамазовых.
Даровитый, но безответственный глава одной такой группировки
совмещал лирику и расчет, интуицию и невежество, бледную немочь
искусственных катакомб и роскошную античную томность. В этом
мирке, где царили грусть и гнильца, от поэзии требовалось,
чтобы она была чем-то соборным, круговым, каким-то коллективом
тлеющих лириков, общим местом с наружным видом плеяды,-- и меня
туда не тянуло. Кроме беллетристики и стихов, я писал одно
время посредственные критические заметки,-- кстати хочу тут
покаяться, что слишком придрался к ученическим недостаткам
Поплавского и недооценил его обаятельных достоинств. С
писателями я видался мало. Однажды с Цветаевой совершил
странную лирическую прогулку, в 1923-ем году, что ли, при
сильном весеннем ветре, по каким-то парижским холмам. В
тридцатых годах помню Куприна, под дождем и желтыми листьями
поднимающего издали в виде приветствия бутылку красного вина.
Ремизова, необыкновенной наружностью напоминавшего мне
шахматную ладью после несвоевременной рокировки, я почему-то
встречал только во французских кругах, на скучнейших сборищах
Nouvelle Revue Franзaise, и раз Paulhan зазвал его и меня на
загородную дачу какого-то мецената, одного из тех несчастных
дойных господ, которые, Чтоб печататься, должны платить да
платить.
Душевную приязнь, чувство душевного удобства возбуждали во
мне очень немногие из моих собратьев. Проницательный ум и милая
сдержанность Алданова были всегда для меня полны очарования. Я
хорошо знал Айхенвальда, человека мягкой души и твердых правил,
которого я уважал, как критика, терзавшего Брюсовых и Горьких в
прошлом. Я очень сошелся с Ходасевичем, поэтический гений
которого еще не понят по-настоящему. Презирая славу и со
страшной силой обрушиваясь на продажность, пошлость и подлость,
он нажил себе немало влиятельных врагов. Вижу его так
отчетливо, сидящим со скрещенными худыми ногами у стола
и вправляющим длинными пальцами половинку "Зеленого Капораля" в
мундштук.
Книги Бунина я любил в отрочестве, а позже предпочитал его
удивительные струящиеся стихи той парчовой прозе, которой он
был знаменит. Когда я с ним познакомился в эмиграции, он только
что получил Нобелевскую премию. Его болезненно занимали
текучесть времени, старость, смерть,-- и он с удовольствием
отметил, что держится прямее меня, хотя на тридцать лет старше.
Помнится, он пригласил меня в какой-то -- вероятно дорогой и
хороший -- ресторан для задушевной беседы. К сожалению, я не
т
будуаре рядом со столовой, где часто происходили по вечерам
собрания, на которые хозяин благоразумно меня не пускал.
Замешкав с уходом, я иногда невольно попадал в положение
пленного подслушивателя; помнится, однажды двое литераторов,
спозаранку явившихся в эту соседнюю столовую, заговорили обо
мне. "Что, были вчера на вечере Сирина?". "Был". "Ну, как?".
"Да так, знаете--". Диалог к сожалению прервал третий гость,
вошедший с приветствием: "Вонжу р, мсье-дам": почему-то
выражения, свойственные французским почтальонам, казались нашим
поэтам тонкостями парижского стиля. Русских литераторов
набралось за границей чрезвычайно много, и я знавал среди них
людей бескорыстных и героических. Но были в Париже и особые
группы, и там не все могли сойти за Алеш Карамазовых.
Даровитый, но безответственный глава одной такой группировки
совмещал лирику и расчет, интуицию и невежество, бледную немочь
искусственных катакомб и роскошную античную томность. В этом
мирке, где царили грусть и гнильца, от поэзии требовалось,
чтобы она была чем-то соборным, круговым, каким-то коллективом
тлеющих лириков, общим местом с наружным видом плеяды,-- и меня
туда не тянуло. Кроме беллетристики и стихов, я писал одно
время посредственные критические заметки,-- кстати хочу тут
покаяться, что слишком придрался к ученическим недостаткам
Поплавского и недооценил его обаятельных достоинств. С
писателями я видался мало. Однажды с Цветаевой совершил
странную лирическую прогулку, в 1923-ем году, что ли, при
сильном весеннем ветре, по каким-то парижским холмам. В
тридцатых годах помню Куприна, под дождем и желтыми листьями
поднимающего издали в виде приветствия бутылку красного вина.
Ремизова, необыкновенной наружностью напоминавшего мне
шахматную ладью после несвоевременной рокировки, я почему-то
встречал только во французских кругах, на скучнейших сборищах
Nouvelle Revue Franзaise, и раз Paulhan зазвал его и меня на
загородную дачу какого-то мецената, одного из тех несчастных
дойных господ, которые, Чтоб печататься, должны платить да
платить.
Душевную приязнь, чувство душевного удобства возбуждали во
мне очень немногие из моих собратьев. Проницательный ум и милая
сдержанность Алданова были всегда для меня полны очарования. Я
хорошо знал Айхенвальда, человека мягкой души и твердых правил,
которого я уважал, как критика, терзавшего Брюсовых и Горьких в
прошлом. Я очень сошелся с Ходасевичем, поэтический гений
которого еще не понят по-настоящему. Презирая славу и со
страшной силой обрушиваясь на продажность, пошлость и подлость,
он нажил себе немало влиятельных врагов. Вижу его так
отчетливо, сидящим со скрещенными худыми ногами у стола
и вправляющим длинными пальцами половинку "Зеленого Капораля" в
мундштук.
Книги Бунина я любил в отрочестве, а позже предпочитал его
удивительные струящиеся стихи той парчовой прозе, которой он
был знаменит. Когда я с ним познакомился в эмиграции, он только
что получил Нобелевскую премию. Его болезненно занимали
текучесть времени, старость, смерть,-- и он с удовольствием
отметил, что держится прямее меня, хотя на тридцать лет старше.
Помнится, он пригласил меня в какой-то -- вероятно дорогой и
хороший -- ресторан для задушевной беседы. К сожалению, я не
т