все равно, их надо было высказать, потому что хоть часть этих
чувств да была же наверно.
С неудержимым отвращением и с неудержимым намерением все загладить я
вдруг вскочил с дивана; но только что я вскочил, мигом выскочила
Альфонсинка. Я схватил шубу и шапку и велел ей передать Ламберту, что я
вчера бредил, что я оклеветал женщину, что я нарочно шутил и чтоб Ламберт не
смел больше никогда приходить ко мне... Все это я высказал кое-как, через
пень колоду, торопясь, по-французски, и, разумеется, страшно неясно, но, к
удивлению моему, Альфонсинка все поняла ужасно; но что всего удивительнее,
даже чему-то как бы обрадовалась.
- Oui, oui, - поддакивала она мне, - c'est une honte! Une dame... Oh,
vous кtes gйnйreux, vous! Soyez tranquille, je ferai voir raison а
Lambert...
Так что я даже в ту минуту должен был бы стать в недоумении, видя такой
неожиданный переворот в ее чувствах, а стало быть, пожалуй, и в Ламбертовых.
Я, однако же, вышел молча; на душе моей было смутно, и рассуждал я плохо! О,
потом я все обсудил, но тогда уже было поздно! О, какая адская вышла тут
махинация! Остановлюсь здесь и объясню ее всю вперед, так как иначе читателю
было бы невозможно понять.
Дело состояло в том, что еще в первое свидание мое с Ламбертом, вот
тогда, как я оттаивал у него на квартире, я пробормотал ему, как дурак, что
документ зашит у меня в кармане. Тогда я вдруг на некоторое время заснул у
него на диване в углу, и Ламберт тогда же немедленно ощупал мне карман и
убедился, что в нем действительно зашита бумажка. Потом он несколько раз
убеждался, что бумажка еще тут: так, например, во время нашего обеда у
татар, я помню, как он нарочно несколько раз обнимал меня за талию. Поняв
наконец, какой важности эта бумага, он составил свой совершенно особый план,
которого я вовсе и не предполагал у него. Я, как дурак, все время воображал,
что он так упорно зовет меня к себе, единственно чтоб склонить меня войти с
ним в компанию и действовать не иначе как вместе. Но увы! он звал меня
совсем для другого! Он звал меня, чтоб опоить меня замертво, и когда я
растянусь без чувств и захраплю, то взрезать мой карман и овладеть
документом. Точь-в-точь таким образом они с Альфонсинкой в ту ночь и
поступили; Альфонсинка и взрезывала карман. Достав письмо, ее письмо, мой
московский документ, они взяли такого же размера простую почтовую бумажку и
положили в надрезанное место кармана и зашили снова как ни в чем не бывало,
так что я ничего не мог заметить. Альфонсинка же и зашивала. А я-то, я-то до
самого почти конца, еще целых полтора дня, - я все еще продолжал думать, что
я - обладатель тайны и что участь Катерины Николаевны все еще в моих руках!
Последнее слово: эта кража документа была всему причиною, всем
остальным несчастиям!
II.
Наступили последние сутки моих записок, и я - на конце конца!
Было, я думаю, около половины одиннадцатого, когда я, возбужденный и,
сколько помню, как-то странно рассеянный, но с окончательным решением в
сердце, добрел до своей квартиры. Я не торопился, я знал уже, как поступлю.
И вдруг, едва только я вступил в наш коридор, как тотчас же понял, что
стряслась новая беда и произошло необыкновенное усложнение дела: старый
князь, только что привезенный из Царского Села, находился в нашей квартире,
а при нем была Анна Андреевна!
чувств да была же наверно.
С неудержимым отвращением и с неудержимым намерением все загладить я
вдруг вскочил с дивана; но только что я вскочил, мигом выскочила
Альфонсинка. Я схватил шубу и шапку и велел ей передать Ламберту, что я
вчера бредил, что я оклеветал женщину, что я нарочно шутил и чтоб Ламберт не
смел больше никогда приходить ко мне... Все это я высказал кое-как, через
пень колоду, торопясь, по-французски, и, разумеется, страшно неясно, но, к
удивлению моему, Альфонсинка все поняла ужасно; но что всего удивительнее,
даже чему-то как бы обрадовалась.
- Oui, oui, - поддакивала она мне, - c'est une honte! Une dame... Oh,
vous кtes gйnйreux, vous! Soyez tranquille, je ferai voir raison а
Lambert...
Так что я даже в ту минуту должен был бы стать в недоумении, видя такой
неожиданный переворот в ее чувствах, а стало быть, пожалуй, и в Ламбертовых.
Я, однако же, вышел молча; на душе моей было смутно, и рассуждал я плохо! О,
потом я все обсудил, но тогда уже было поздно! О, какая адская вышла тут
махинация! Остановлюсь здесь и объясню ее всю вперед, так как иначе читателю
было бы невозможно понять.
Дело состояло в том, что еще в первое свидание мое с Ламбертом, вот
тогда, как я оттаивал у него на квартире, я пробормотал ему, как дурак, что
документ зашит у меня в кармане. Тогда я вдруг на некоторое время заснул у
него на диване в углу, и Ламберт тогда же немедленно ощупал мне карман и
убедился, что в нем действительно зашита бумажка. Потом он несколько раз
убеждался, что бумажка еще тут: так, например, во время нашего обеда у
татар, я помню, как он нарочно несколько раз обнимал меня за талию. Поняв
наконец, какой важности эта бумага, он составил свой совершенно особый план,
которого я вовсе и не предполагал у него. Я, как дурак, все время воображал,
что он так упорно зовет меня к себе, единственно чтоб склонить меня войти с
ним в компанию и действовать не иначе как вместе. Но увы! он звал меня
совсем для другого! Он звал меня, чтоб опоить меня замертво, и когда я
растянусь без чувств и захраплю, то взрезать мой карман и овладеть
документом. Точь-в-точь таким образом они с Альфонсинкой в ту ночь и
поступили; Альфонсинка и взрезывала карман. Достав письмо, ее письмо, мой
московский документ, они взяли такого же размера простую почтовую бумажку и
положили в надрезанное место кармана и зашили снова как ни в чем не бывало,
так что я ничего не мог заметить. Альфонсинка же и зашивала. А я-то, я-то до
самого почти конца, еще целых полтора дня, - я все еще продолжал думать, что
я - обладатель тайны и что участь Катерины Николаевны все еще в моих руках!
Последнее слово: эта кража документа была всему причиною, всем
остальным несчастиям!
II.
Наступили последние сутки моих записок, и я - на конце конца!
Было, я думаю, около половины одиннадцатого, когда я, возбужденный и,
сколько помню, как-то странно рассеянный, но с окончательным решением в
сердце, добрел до своей квартиры. Я не торопился, я знал уже, как поступлю.
И вдруг, едва только я вступил в наш коридор, как тотчас же понял, что
стряслась новая беда и произошло необыкновенное усложнение дела: старый
князь, только что привезенный из Царского Села, находился в нашей квартире,
а при нем была Анна Андреевна!