ю, да еще после
десяти минут ожидания, да еще прямо из рук, из лакейских пальцев, а не на
тарелке, не в конверте!
Я до того закричал на лакея, что он вздрогнул и отшатнулся; я
немедленно велел ему отнести деньги назад и чтобы "барин его сам принес" -
одним словом, требование мое было, конечно, бессвязное и, уж конечно,
непонятное для лакея. Однако ж я так закричал, что он пошел. Вдобавок, в
зале, кажется, мой крик услышали, и говор и смех вдруг затихли.
Почти тотчас же я заслышал шаги, важные, неспешные, мягкие, и высокая
фигура красивого и надменного молодого человека (тогда он мне показался еще
бледнее и худощавее, чем в сегодняшнюю встречу) показалась на пороге в
переднюю - даже на аршин не доходя до порога. Он был в великолепном красном
шелковом халате и в туфлях, и с пенсне на носу. Не проговорив ни слова, он
направил на меня пенсне и стал рассматривать. Я, как зверь, шагнул к нему
один шаг и стал с вызовом, смотря нa него в упор. Но рассматривал он меня
лишь мгновение, всего секунд десять; вдруг самая неприметная усмешка
показалась на губах его, и, однако ж, самая язвительная, тем именно и
язвительная, что почти неприметная; он молча повернулся и пошел опять в
комнаты, так же не торопясь, так же тихо и плавно, как и пришел. О, эти
обидчики еще с детства, еще в семействах своих выучиваются матерями своими
обижать! Разумеется, я потерялся... О, зачем я тогда потерялся!
Почти в то же мгновение появился опять тот же лакей с теми же
кредитками в руках:
- Извольте получить, это - вам из Петербурга, а принять вас самих не
могут; "в другое время разве как-нибудь, когда им будет свободнее". - Я
почувствовал, что эти последние слова он уже от себя прибавил. Но
потерянность моя все еще продолжалась; я принял деньги и пошел к дверям;
именно от потерянности принял, потому что надо было не принять; но лакей, уж
конечно желая уязвить меня, позволил себе одну самую лакейскую выходку: он
вдруг усиленно распахнул предо мною дверь и, держа ее настежь, проговорил
важно и с ударением, когда я проходил мимо:
- Пожалуйте-с!
- Подлец! - заревел я на него и вдруг замахнулся, но не опустил руки, -
и твой барин подлец! Доложи ему это сейчас! - прибавил я и быстро вышел на
лестницу.
- Это вы так не смеете! Это если б я барину тотчас доложил, то вас сию
же минуту при записке можно в участок препроводить. А замахиваться руками не
смеете...
Я спускался с лестницы. Лестница была парадная, вся открытая, и сверху
меня можно было видеть всего, пока я спускался по красному ковру. Все три
лакея вышли и стали наверху над перилами. Я, конечно, решился молчать:
браниться с лакеями было невозможно. Я сошел всю лестницу, не прибавляя шагу
и даже, кажется, замедлив шаг.
О, пусть есть философы (и позор на них!), которые скажут, что все это -
пустяки, раздражение молокососа, - пусть, но для меня это была рана, - рана,
которая и до сих пор не зажила, даже до самой теперешней минуты, когда я это
пишу и когда уже все кончено и даже отомщено. О, клянусь! я не злопамятен и
не мстителен. Без сомнения, я всегда, даже до болезни, желаю отомстить,
когда меня обидят, но клянусь, - лишь одним великодушием. Пусть я отплачу
ему великодушием, но с тем, чтобы это он почувствовал, чтобы он это понял -
и я отмщен! Кстати прибавлю: я не мстителен, но я злопамяте
десяти минут ожидания, да еще прямо из рук, из лакейских пальцев, а не на
тарелке, не в конверте!
Я до того закричал на лакея, что он вздрогнул и отшатнулся; я
немедленно велел ему отнести деньги назад и чтобы "барин его сам принес" -
одним словом, требование мое было, конечно, бессвязное и, уж конечно,
непонятное для лакея. Однако ж я так закричал, что он пошел. Вдобавок, в
зале, кажется, мой крик услышали, и говор и смех вдруг затихли.
Почти тотчас же я заслышал шаги, важные, неспешные, мягкие, и высокая
фигура красивого и надменного молодого человека (тогда он мне показался еще
бледнее и худощавее, чем в сегодняшнюю встречу) показалась на пороге в
переднюю - даже на аршин не доходя до порога. Он был в великолепном красном
шелковом халате и в туфлях, и с пенсне на носу. Не проговорив ни слова, он
направил на меня пенсне и стал рассматривать. Я, как зверь, шагнул к нему
один шаг и стал с вызовом, смотря нa него в упор. Но рассматривал он меня
лишь мгновение, всего секунд десять; вдруг самая неприметная усмешка
показалась на губах его, и, однако ж, самая язвительная, тем именно и
язвительная, что почти неприметная; он молча повернулся и пошел опять в
комнаты, так же не торопясь, так же тихо и плавно, как и пришел. О, эти
обидчики еще с детства, еще в семействах своих выучиваются матерями своими
обижать! Разумеется, я потерялся... О, зачем я тогда потерялся!
Почти в то же мгновение появился опять тот же лакей с теми же
кредитками в руках:
- Извольте получить, это - вам из Петербурга, а принять вас самих не
могут; "в другое время разве как-нибудь, когда им будет свободнее". - Я
почувствовал, что эти последние слова он уже от себя прибавил. Но
потерянность моя все еще продолжалась; я принял деньги и пошел к дверям;
именно от потерянности принял, потому что надо было не принять; но лакей, уж
конечно желая уязвить меня, позволил себе одну самую лакейскую выходку: он
вдруг усиленно распахнул предо мною дверь и, держа ее настежь, проговорил
важно и с ударением, когда я проходил мимо:
- Пожалуйте-с!
- Подлец! - заревел я на него и вдруг замахнулся, но не опустил руки, -
и твой барин подлец! Доложи ему это сейчас! - прибавил я и быстро вышел на
лестницу.
- Это вы так не смеете! Это если б я барину тотчас доложил, то вас сию
же минуту при записке можно в участок препроводить. А замахиваться руками не
смеете...
Я спускался с лестницы. Лестница была парадная, вся открытая, и сверху
меня можно было видеть всего, пока я спускался по красному ковру. Все три
лакея вышли и стали наверху над перилами. Я, конечно, решился молчать:
браниться с лакеями было невозможно. Я сошел всю лестницу, не прибавляя шагу
и даже, кажется, замедлив шаг.
О, пусть есть философы (и позор на них!), которые скажут, что все это -
пустяки, раздражение молокососа, - пусть, но для меня это была рана, - рана,
которая и до сих пор не зажила, даже до самой теперешней минуты, когда я это
пишу и когда уже все кончено и даже отомщено. О, клянусь! я не злопамятен и
не мстителен. Без сомнения, я всегда, даже до болезни, желаю отомстить,
когда меня обидят, но клянусь, - лишь одним великодушием. Пусть я отплачу
ему великодушием, но с тем, чтобы это он почувствовал, чтобы он это понял -
и я отмщен! Кстати прибавлю: я не мстителен, но я злопамяте