атьяне Павловне передам и за документ не возьму с нее
ничего... А теперь от меня - марш навсегда, не то... не то, Ламберт, я
обойдусь не столь учтиво...
Окончив это, я весь дрожал мелкою дрожью. Самое главное дело и самая
скверная привычка в жизни, вредящая всему в каждом деле, это... это если
зарисуешься. Черт меня дернул разгорячиться перед ним до того, что я, кончая
речь и с наслаждением отчеканивая слова и возвышая все более и более голос,
вошел вдруг в такой жар, что всунул эту совсем ненужную подробность о том,
что передам документ через Татьяну Павловну и у нее на квартире! Но мне так
вдруг захотелось тогда его огорошить! Когда я брякнул так прямо о документе
и вдруг увидел его глупый испуг, мне вдруг захотелось еще пуще придавить его
точностью подробностей. И вот эта-то бабья хвастливая болтовня и была потом
причиною ужасных несчастий, потому что эта подробность про Татьяну Павловну
и ее квартиру тотчас же засела в уме его, как у мошенника и практического
человека на малые дела; в высших и важных делах он ничтожен и ничего не
смыслит, но на эти мелочи у него все-таки есть чутье. Умолчи я про Татьяну
Павловну - не случилось бы больших бед. Однако, выслушав меня, он в первую
минуту потерялся ужасно.
- Слушай, - пробормотал он, - Альфонсина... Альфонсина споет...
Альфонсина была у ней; слушай: я имею письмо, почти письмо, где Ахмакова
говорит про тебя, мне рябой достал, помнишь рябого - и вот увидишь, вот
увидишь, пойдем!
- Лжешь, покажи письмо!
- Оно дома, у Альфонсины, пойдем!
Разумеется, он врал и бредил, трепеща, чтобы я не убежал от него; но я
вдруг бросил его среди улицы, и когда он хотел было за мной следовать, то я
остановился и погрозил ему кулаком. Но он уже стоял в раздумье - и дал мне
уйти: у него уже, может быть, замелькал в голове новый план. Но для меня
сюрпризы и встречи не кончились... И как вспомню весь этот несчастный день,
то все кажется, что все эти сюрпризы и нечаянности точно тогда сговорились
вместе и так и посыпались разом на мою голову из какого-то проклятого рога
изобилия. Едва я отворил дверь в квартиру, как столкнулся, еще в передней, с
одним молодым человеком высокого роста, с продолговатым и бледным лицом,
важной и "изящной" наружности и в великолепной шубе. У него был на носу
пенсне; но он тотчас же, как завидел меня, стянул его с носа (очевидно, для
учтивости) и, вежливо приподняв рукой свой цилиндр, но, впрочем, не
останавливаясь, проговорил мне, изящно улыбаясь: "На, bonsoir" - и прошел
мимо на лестницу. Мы оба узнали друг друга тотчас же, хотя видел я его всего
только мельком один раз в моей жизни, в Москве. Это был брат Анны Андреевны,
камер-юнкер, молодой Версилов, сын Версилова, а стало быть, почти и мой
брат. Его провожала хозяйка (хозяин все еще но возвращался со службы). Когда
он вышел, я так на нее и накинулся:
- Что он тут делал? Он в моей комнате был?
- Совсем не в вашей комнате. Он приходил ко мне... - быстро и сухо
отрезала она и повернулась к себе.
- Нет, этак нельзя! - закричал я, - извольте отвечать: зачем он
приходил?
- Ах, боже мой! так вам все и рассказывать, зачем люди ходят. Мы,
кажется, тоже свой расчет можем иметь. Молодой человек, может, денег занять
захотел, у меня адрес узнавал. Может, я ему еще с прошлого раза пообещала...
- Когда с прошлого раза?
- Ах,
ничего... А теперь от меня - марш навсегда, не то... не то, Ламберт, я
обойдусь не столь учтиво...
Окончив это, я весь дрожал мелкою дрожью. Самое главное дело и самая
скверная привычка в жизни, вредящая всему в каждом деле, это... это если
зарисуешься. Черт меня дернул разгорячиться перед ним до того, что я, кончая
речь и с наслаждением отчеканивая слова и возвышая все более и более голос,
вошел вдруг в такой жар, что всунул эту совсем ненужную подробность о том,
что передам документ через Татьяну Павловну и у нее на квартире! Но мне так
вдруг захотелось тогда его огорошить! Когда я брякнул так прямо о документе
и вдруг увидел его глупый испуг, мне вдруг захотелось еще пуще придавить его
точностью подробностей. И вот эта-то бабья хвастливая болтовня и была потом
причиною ужасных несчастий, потому что эта подробность про Татьяну Павловну
и ее квартиру тотчас же засела в уме его, как у мошенника и практического
человека на малые дела; в высших и важных делах он ничтожен и ничего не
смыслит, но на эти мелочи у него все-таки есть чутье. Умолчи я про Татьяну
Павловну - не случилось бы больших бед. Однако, выслушав меня, он в первую
минуту потерялся ужасно.
- Слушай, - пробормотал он, - Альфонсина... Альфонсина споет...
Альфонсина была у ней; слушай: я имею письмо, почти письмо, где Ахмакова
говорит про тебя, мне рябой достал, помнишь рябого - и вот увидишь, вот
увидишь, пойдем!
- Лжешь, покажи письмо!
- Оно дома, у Альфонсины, пойдем!
Разумеется, он врал и бредил, трепеща, чтобы я не убежал от него; но я
вдруг бросил его среди улицы, и когда он хотел было за мной следовать, то я
остановился и погрозил ему кулаком. Но он уже стоял в раздумье - и дал мне
уйти: у него уже, может быть, замелькал в голове новый план. Но для меня
сюрпризы и встречи не кончились... И как вспомню весь этот несчастный день,
то все кажется, что все эти сюрпризы и нечаянности точно тогда сговорились
вместе и так и посыпались разом на мою голову из какого-то проклятого рога
изобилия. Едва я отворил дверь в квартиру, как столкнулся, еще в передней, с
одним молодым человеком высокого роста, с продолговатым и бледным лицом,
важной и "изящной" наружности и в великолепной шубе. У него был на носу
пенсне; но он тотчас же, как завидел меня, стянул его с носа (очевидно, для
учтивости) и, вежливо приподняв рукой свой цилиндр, но, впрочем, не
останавливаясь, проговорил мне, изящно улыбаясь: "На, bonsoir" - и прошел
мимо на лестницу. Мы оба узнали друг друга тотчас же, хотя видел я его всего
только мельком один раз в моей жизни, в Москве. Это был брат Анны Андреевны,
камер-юнкер, молодой Версилов, сын Версилова, а стало быть, почти и мой
брат. Его провожала хозяйка (хозяин все еще но возвращался со службы). Когда
он вышел, я так на нее и накинулся:
- Что он тут делал? Он в моей комнате был?
- Совсем не в вашей комнате. Он приходил ко мне... - быстро и сухо
отрезала она и повернулась к себе.
- Нет, этак нельзя! - закричал я, - извольте отвечать: зачем он
приходил?
- Ах, боже мой! так вам все и рассказывать, зачем люди ходят. Мы,
кажется, тоже свой расчет можем иметь. Молодой человек, может, денег занять
захотел, у меня адрес узнавал. Может, я ему еще с прошлого раза пообещала...
- Когда с прошлого раза?
- Ах,