,
не закидывала крючков, по своему обыкновению, как всегда, когда я начинал
что-нибудь говорить. Она только сжимала изредка губы и щурила глаза, как бы
вникая с усилием. По временам мне даже казалось, что они все понимают, но
этого почти быть не могло. Я, например, говорил об его убеждениях, но,
главное, о его вчерашнем восторге, о восторге к маме, о любви его к маме, о
том, что он целовал ее портрет... Слушая это, они быстро и молча
переглядывались, а мама вся вспыхнула, хотя обе продолжали молчать. Затем...
затем я, конечно, не мог, при маме, коснуться до главного пункта, то есть до
встречи с нею и всего прочего, а главное, до ее вчерашнего письма к нему, и
о нравственном "воскресении" его после письма; а это-то и было главным, так
что все его вчерашние чувства, которыми я думал так обрадовать маму,
естественно, остались непонятными, хотя, конечно, не по моей вине, потому
что я все, что можно было рассказать, рассказал прекрасно. Кончил я
совершенно в недоумении; их молчание не прерывалось, и мне стало очень
тяжело с ними.
- Верно, он теперь воротился, а может, сидит у меняй ждет, - сказал я и
встал уходить.
- Сходи, сходи! - твердо поддакнула Татьяна Павловна.
- Внизу-то был? - полушепотом спросила меня мама, прощаясь.
- Был, поклонился ему и помолился о нем. Какой спокойный, благообразный
лик у него, мама! Спасибо вам, мама, что не пожалели ему на гроб. Мне
сначала это странно показалось, но тотчас же подумал, что и сам то же бы
сделал.
- В церковь-то завтра придешь? - спросила она, и у ней задрожали губы.
- Что вы, мама? - удивился я, - я и сегодня на панихиду приду, и еще
приду; и... к тому же завтра - день вашего рожденья, мама, милый друг мой!
Не дожил он трех дней только!
Я вышел в болезненном удивлении: как же это задавать такие вопросы -
приду я или нет на отпевание в церковь? И, значит, если так обо мне - то что
же они о нем тогда думают?
Я знал, что за мной погонится Татьяна Павловна, и нарочно
приостановился в выходных дверях; но она, догнав меня, протолкнула меня
рукой на самую лестницу, вышла за мной и притворила за собою дверь.
- Татьяна Павловна, значит, вы Андрея Петровича ни сегодня, ни завтра
даже не ждете? Я испуган...
- Молчи. Много важности, что ты испуган. Говори: чего ты там не
договорил, когда про вчерашнюю ахинею рассказывал? Я не нашел нужным
скрывать и, почти в раздражении на Версилова, передал все о вчерашнем письме
к нему Катерины Николаевны и об эффекте письма, то есть о воскресении его в
новую жизнь. К удивлению моему, факт письма ее нимало не удивил, и я
догадался, что она уже о нем знала.
- Да ты врешь?
- Нет, не вру.
- Ишь ведь, - ядовито улыбнулась она, как бы раздумывая, - воскрес!
Станется от него и это! А правда, что он портрет целовал?
- Правда, Татьяна Павловна.
- С чувством целовал, не притворялся?
- Притворялся? Разве он когда притворяется? Стыдно вам, Татьяна
Павловна; грубая у вас душа, женская.
Я проговорил это с жаром, но она как бы не слыхала меня: она что-то как
бы опять соображала, несмотря на сильный холод на лестнице. Я-то был в шубе,
а она в одном платье.
- Поручила бы я тебе одно дело, да жаль, что уж очень ты глуп, -
проговорила она с презрением и как бы с досадой. - Слушай, сходи-ка ты к
Анне Андре
не закидывала крючков, по своему обыкновению, как всегда, когда я начинал
что-нибудь говорить. Она только сжимала изредка губы и щурила глаза, как бы
вникая с усилием. По временам мне даже казалось, что они все понимают, но
этого почти быть не могло. Я, например, говорил об его убеждениях, но,
главное, о его вчерашнем восторге, о восторге к маме, о любви его к маме, о
том, что он целовал ее портрет... Слушая это, они быстро и молча
переглядывались, а мама вся вспыхнула, хотя обе продолжали молчать. Затем...
затем я, конечно, не мог, при маме, коснуться до главного пункта, то есть до
встречи с нею и всего прочего, а главное, до ее вчерашнего письма к нему, и
о нравственном "воскресении" его после письма; а это-то и было главным, так
что все его вчерашние чувства, которыми я думал так обрадовать маму,
естественно, остались непонятными, хотя, конечно, не по моей вине, потому
что я все, что можно было рассказать, рассказал прекрасно. Кончил я
совершенно в недоумении; их молчание не прерывалось, и мне стало очень
тяжело с ними.
- Верно, он теперь воротился, а может, сидит у меняй ждет, - сказал я и
встал уходить.
- Сходи, сходи! - твердо поддакнула Татьяна Павловна.
- Внизу-то был? - полушепотом спросила меня мама, прощаясь.
- Был, поклонился ему и помолился о нем. Какой спокойный, благообразный
лик у него, мама! Спасибо вам, мама, что не пожалели ему на гроб. Мне
сначала это странно показалось, но тотчас же подумал, что и сам то же бы
сделал.
- В церковь-то завтра придешь? - спросила она, и у ней задрожали губы.
- Что вы, мама? - удивился я, - я и сегодня на панихиду приду, и еще
приду; и... к тому же завтра - день вашего рожденья, мама, милый друг мой!
Не дожил он трех дней только!
Я вышел в болезненном удивлении: как же это задавать такие вопросы -
приду я или нет на отпевание в церковь? И, значит, если так обо мне - то что
же они о нем тогда думают?
Я знал, что за мной погонится Татьяна Павловна, и нарочно
приостановился в выходных дверях; но она, догнав меня, протолкнула меня
рукой на самую лестницу, вышла за мной и притворила за собою дверь.
- Татьяна Павловна, значит, вы Андрея Петровича ни сегодня, ни завтра
даже не ждете? Я испуган...
- Молчи. Много важности, что ты испуган. Говори: чего ты там не
договорил, когда про вчерашнюю ахинею рассказывал? Я не нашел нужным
скрывать и, почти в раздражении на Версилова, передал все о вчерашнем письме
к нему Катерины Николаевны и об эффекте письма, то есть о воскресении его в
новую жизнь. К удивлению моему, факт письма ее нимало не удивил, и я
догадался, что она уже о нем знала.
- Да ты врешь?
- Нет, не вру.
- Ишь ведь, - ядовито улыбнулась она, как бы раздумывая, - воскрес!
Станется от него и это! А правда, что он портрет целовал?
- Правда, Татьяна Павловна.
- С чувством целовал, не притворялся?
- Притворялся? Разве он когда притворяется? Стыдно вам, Татьяна
Павловна; грубая у вас душа, женская.
Я проговорил это с жаром, но она как бы не слыхала меня: она что-то как
бы опять соображала, несмотря на сильный холод на лестнице. Я-то был в шубе,
а она в одном платье.
- Поручила бы я тебе одно дело, да жаль, что уж очень ты глуп, -
проговорила она с презрением и как бы с досадой. - Слушай, сходи-ка ты к
Анне Андре