евне и посмотри, что у ней там делается... Да нет, не ходи; олух -
так олух и есть! Ступай, марш, чего стал верстой?
- Ан вот и не пойду к Анне Андреевне! А Анна Андреевна и сама меня
присылала звать.
- Сама? Настасью Егоровну? - быстро повернулась она ко мне; она уже
было уходила и отворила даже дверь, но опять захлопнула ее.
- Ни за что не пойду к Анне Андреевне! - повторил я с злобным
наслаждением, - потому не пойду, что назвали меня сейчас олухом, тогда как я
никогда еще не был так проницателен, как сегодня. Все ваши дела на ладонке
вижу; а к Анне Андреевне все-таки не пойду!
- Так я и знала! - воскликнула она, но опять-таки вовсе не на мои
слова, а продолжая обдумывать свое. - Оплетут теперь ее всю и мертвой петлей
затянут!
- Анну Андреевну?
- Дурак!
- Так про кого же вы? Так уж не про Катерину ли Николаевну? Какой
мертвой петлей? - Я ужасно испугался. Какая-то смутная, но ужасная идея
прошла через всю душу мою. Татьяна пронзительно поглядела на меня.
- Ты-то чего там? - спросила она вдруг. - Ты-то там в чем участвуешь?
Слышала я что-то и про тебя - ой, смотри!
- Слушайте, Татьяна Павловна: я вам сообщу одну страшную тайну, но
только не сейчас, теперь нет времени, а завтра наедине, но зато скажите мне
теперь всю правду, и что это за мертвая петля... потому что я весь дрожу...
- А наплевать мне на твою дрожь! - воскликнула она. - Какую еще
рассказать хочешь завтра тайну? Да уж ты впрямь не знаешь ли чего? - впилась
она в меня вопросительным взглядом. - Ведь сам же ей поклялся тогда, что
письмо Крафта сожег?
- Татьяна Павловна, повторяю вам, не мучьте меня, - продолжал я свое, в
свою очередь не отвечая ей на вопрос, потому что был вне себя, - смотрите,
Татьяна Павловна, чрез то, что вы от меня скрываете, может выйти еще
что-нибудь хуже... ведь ou вчера был в полном, в полнейшем воскресении!
- Э, убирайся, шут! Сам-то небось тоже, как воробей, влюблен - отец с
сыном в один предмет! Фу, безобразники!
Она скрылась, с негодованием хлопнув дверью. В бешенстве от наглого,
бесстыдного цинизма самых последних ее слов, - цинизма, на который способна
лишь женщина, я выбежал глубоко оскорбленный. Но не буду описывать смутных
ощущений моих, как уже и дал слово; буду продолжать лишь фактами, которые
теперь все разрешат. Разумеется, я пробежал мимоходом опять к нему и опять
от няньки услышал, что он не бывал вовсе.
- И совсем не придет?
- А бог их ведает.
III.
Фактами, фактами!.. Но понимает ли что-нибудь читатель? Помню, как меня
самого давили тогда эти же самые факты и не давали мне ничего осмыслить, так
что под конец того дня у меня совсем голова сбилась с толку. А потому
двумя-тремя словами забегу вперед!
Все муки мои состояли вот в чем: если вчера он воскрес и ее разлюбил,
то в таком случае где бы он долженствовал быть сегодня? Ответ: прежде всего
- у меня, с которым вчера обнимался, а потом сейчас же у мамы, которой
портрет он вчера целовал. И вот, вместо этих двух натуральных шагов, его
вдруг "чем свет" нету дома и он куда-то пропал, а Настасья Егоровна бредит
почему-то, что "вряд ли и воротится". Мало того: Лиза уверяет о какой-то
развязке "вечной истории" и о том, что у мамы о нем имеются некоторые
сведения, и уже позднейшие; сверх того, там несомненно знают и про письмо
Катерины Нико
так олух и есть! Ступай, марш, чего стал верстой?
- Ан вот и не пойду к Анне Андреевне! А Анна Андреевна и сама меня
присылала звать.
- Сама? Настасью Егоровну? - быстро повернулась она ко мне; она уже
было уходила и отворила даже дверь, но опять захлопнула ее.
- Ни за что не пойду к Анне Андреевне! - повторил я с злобным
наслаждением, - потому не пойду, что назвали меня сейчас олухом, тогда как я
никогда еще не был так проницателен, как сегодня. Все ваши дела на ладонке
вижу; а к Анне Андреевне все-таки не пойду!
- Так я и знала! - воскликнула она, но опять-таки вовсе не на мои
слова, а продолжая обдумывать свое. - Оплетут теперь ее всю и мертвой петлей
затянут!
- Анну Андреевну?
- Дурак!
- Так про кого же вы? Так уж не про Катерину ли Николаевну? Какой
мертвой петлей? - Я ужасно испугался. Какая-то смутная, но ужасная идея
прошла через всю душу мою. Татьяна пронзительно поглядела на меня.
- Ты-то чего там? - спросила она вдруг. - Ты-то там в чем участвуешь?
Слышала я что-то и про тебя - ой, смотри!
- Слушайте, Татьяна Павловна: я вам сообщу одну страшную тайну, но
только не сейчас, теперь нет времени, а завтра наедине, но зато скажите мне
теперь всю правду, и что это за мертвая петля... потому что я весь дрожу...
- А наплевать мне на твою дрожь! - воскликнула она. - Какую еще
рассказать хочешь завтра тайну? Да уж ты впрямь не знаешь ли чего? - впилась
она в меня вопросительным взглядом. - Ведь сам же ей поклялся тогда, что
письмо Крафта сожег?
- Татьяна Павловна, повторяю вам, не мучьте меня, - продолжал я свое, в
свою очередь не отвечая ей на вопрос, потому что был вне себя, - смотрите,
Татьяна Павловна, чрез то, что вы от меня скрываете, может выйти еще
что-нибудь хуже... ведь ou вчера был в полном, в полнейшем воскресении!
- Э, убирайся, шут! Сам-то небось тоже, как воробей, влюблен - отец с
сыном в один предмет! Фу, безобразники!
Она скрылась, с негодованием хлопнув дверью. В бешенстве от наглого,
бесстыдного цинизма самых последних ее слов, - цинизма, на который способна
лишь женщина, я выбежал глубоко оскорбленный. Но не буду описывать смутных
ощущений моих, как уже и дал слово; буду продолжать лишь фактами, которые
теперь все разрешат. Разумеется, я пробежал мимоходом опять к нему и опять
от няньки услышал, что он не бывал вовсе.
- И совсем не придет?
- А бог их ведает.
III.
Фактами, фактами!.. Но понимает ли что-нибудь читатель? Помню, как меня
самого давили тогда эти же самые факты и не давали мне ничего осмыслить, так
что под конец того дня у меня совсем голова сбилась с толку. А потому
двумя-тремя словами забегу вперед!
Все муки мои состояли вот в чем: если вчера он воскрес и ее разлюбил,
то в таком случае где бы он долженствовал быть сегодня? Ответ: прежде всего
- у меня, с которым вчера обнимался, а потом сейчас же у мамы, которой
портрет он вчера целовал. И вот, вместо этих двух натуральных шагов, его
вдруг "чем свет" нету дома и он куда-то пропал, а Настасья Егоровна бредит
почему-то, что "вряд ли и воротится". Мало того: Лиза уверяет о какой-то
развязке "вечной истории" и о том, что у мамы о нем имеются некоторые
сведения, и уже позднейшие; сверх того, там несомненно знают и про письмо
Катерины Нико