е было поздно; о да, я сама была тогда виновата: мне надо было вас позвать
тогда же и вас успокоить, но мне стало досадно; и я попросила не принимать
вас в дом; вот и вышла та сцена у подъезда, а потом та ночь. И знаете, я все
это время, как и вы, мечтала с вами увидеться потихоньку, только не знала,
как бы это устроить. И как вы думаете, чего я боялась больше всего? Того,
что вы поверите его наговорам обо мне.
- Никогда! - вскричал я.
- Я ценю наши бывшие встречи; мне в вас дорог юноша, И даже, может
быть, эта самая искренность... Я ведь - пресерьезный характер. Я - самый
серьезный и нахмуренный характер из всех современных женщин, знайте это...
ха-ха-ха! Мы еще наговоримся, а теперь я немного не по себе, я взволнована
и... кажется, у меня истерика. Но наконец-то, наконец-то даст он и мне жить
на свете!
Это восклицание вырвалось нечаянно; я это тотчас понял и не захотел
подымать, но я весь задрожал.
- Он знает, что я простила ему! - воскликнула она вдруг опять, как бы
сама с собою.
- Неужели вы могли простить ему то письмо? И как он мог бы узнать про
то, что вы ему простили? - воскликнул я, уже не сдержавшись.
- Как он узнал? О, он знает, - продолжала она отвечать мне, но с таким
видом, как будто и забыв про меня и точно говоря с собою. - Он теперь
очнулся. Да и как ему не знать, что я его простила, коли он знает наизусть
мою душу? Ведь знает же он, что я сама немножко в его роде.
- Вы?
- Ну да, это ему известно. О, я - не страстная, я - спокойная: но я
тоже хотела бы, как и он, чтоб все были хороши... Ведь полюбил же он меня за
что-нибудь.
- Как же он говорил, что в вас все пороки?
- Это он только говорил; у него про себя есть другой секрет. А не
правда ли, что письмо свое он ужасно смешно написал?
- Смешно?! (Я слушал ее из всех сил; полагаю, что действительно она
была как в истерике и... высказывалась, может быть, вовсе не для меня; но я
не мог удержаться, чтоб не расспрашивать).
- О да, смешно, и как бы я смеялась, если б... если б не боялась. Я,
впрочем, не такая уж трусиха, не подумайте; но от этого письма я ту ночь не
спала, оно писано как бы какою-то больною кровью... и после такого письма
что ж еще остается? Я жизнь люблю, я за жизнь мою ужасно боюсь, я ужасно в
этом малодушна... Ах, послушайте! - вскинулась она вдруг, - ступайте к нему!
Он теперь один, он не может быть все там, и наверно ушел куда-нибудь один:
отыщите его скорей, непременно скорей, бегите к нему, покажите, что вы -
любящий сын его, докажите, что вы - милый, добрый мальчик, мой студент,
которого я... О, дай вам бог счастья! Я никого не люблю, да это и лучше; но
я желаю всем счастья, всем, и ему первому, и пусть он узнает про это... даже
сейчас же, мне было бы очень приятно...
Она встала и вдруг исчезла за портьеру; на лице ее в то мгновение
блистали слезы (истерические, после смеха). Я остался один, взволнованный и
смущенный. Положительно я не знал, чему приписать такое в ней волнение,
которого я никогда бы в ней и не предположил. Что-то как бы сжалось в моем
сердце.
Я прождал пять минут, наконец - десять; глубокая тишина вдруг поразила
меня, и я решился выглянуть из дверей и окликнуть. На мой оклик появилась
Марья и объявила мне самым спокойным тоном, что барыня давным-давно оделась
и вышла через черный ход.
Глава седьмая
I.
Этог
тогда же и вас успокоить, но мне стало досадно; и я попросила не принимать
вас в дом; вот и вышла та сцена у подъезда, а потом та ночь. И знаете, я все
это время, как и вы, мечтала с вами увидеться потихоньку, только не знала,
как бы это устроить. И как вы думаете, чего я боялась больше всего? Того,
что вы поверите его наговорам обо мне.
- Никогда! - вскричал я.
- Я ценю наши бывшие встречи; мне в вас дорог юноша, И даже, может
быть, эта самая искренность... Я ведь - пресерьезный характер. Я - самый
серьезный и нахмуренный характер из всех современных женщин, знайте это...
ха-ха-ха! Мы еще наговоримся, а теперь я немного не по себе, я взволнована
и... кажется, у меня истерика. Но наконец-то, наконец-то даст он и мне жить
на свете!
Это восклицание вырвалось нечаянно; я это тотчас понял и не захотел
подымать, но я весь задрожал.
- Он знает, что я простила ему! - воскликнула она вдруг опять, как бы
сама с собою.
- Неужели вы могли простить ему то письмо? И как он мог бы узнать про
то, что вы ему простили? - воскликнул я, уже не сдержавшись.
- Как он узнал? О, он знает, - продолжала она отвечать мне, но с таким
видом, как будто и забыв про меня и точно говоря с собою. - Он теперь
очнулся. Да и как ему не знать, что я его простила, коли он знает наизусть
мою душу? Ведь знает же он, что я сама немножко в его роде.
- Вы?
- Ну да, это ему известно. О, я - не страстная, я - спокойная: но я
тоже хотела бы, как и он, чтоб все были хороши... Ведь полюбил же он меня за
что-нибудь.
- Как же он говорил, что в вас все пороки?
- Это он только говорил; у него про себя есть другой секрет. А не
правда ли, что письмо свое он ужасно смешно написал?
- Смешно?! (Я слушал ее из всех сил; полагаю, что действительно она
была как в истерике и... высказывалась, может быть, вовсе не для меня; но я
не мог удержаться, чтоб не расспрашивать).
- О да, смешно, и как бы я смеялась, если б... если б не боялась. Я,
впрочем, не такая уж трусиха, не подумайте; но от этого письма я ту ночь не
спала, оно писано как бы какою-то больною кровью... и после такого письма
что ж еще остается? Я жизнь люблю, я за жизнь мою ужасно боюсь, я ужасно в
этом малодушна... Ах, послушайте! - вскинулась она вдруг, - ступайте к нему!
Он теперь один, он не может быть все там, и наверно ушел куда-нибудь один:
отыщите его скорей, непременно скорей, бегите к нему, покажите, что вы -
любящий сын его, докажите, что вы - милый, добрый мальчик, мой студент,
которого я... О, дай вам бог счастья! Я никого не люблю, да это и лучше; но
я желаю всем счастья, всем, и ему первому, и пусть он узнает про это... даже
сейчас же, мне было бы очень приятно...
Она встала и вдруг исчезла за портьеру; на лице ее в то мгновение
блистали слезы (истерические, после смеха). Я остался один, взволнованный и
смущенный. Положительно я не знал, чему приписать такое в ней волнение,
которого я никогда бы в ней и не предположил. Что-то как бы сжалось в моем
сердце.
Я прождал пять минут, наконец - десять; глубокая тишина вдруг поразила
меня, и я решился выглянуть из дверей и окликнуть. На мой оклик появилась
Марья и объявила мне самым спокойным тоном, что барыня давным-давно оделась
и вышла через черный ход.
Глава седьмая
I.
Этог