м не знаю, я только что пришел, а он уже мертв. Андрей Петрович
говорит: разрыв сердца!
- Сейчас, сию минуту. Беги, скажи, что буду: ступай же, ступай же,
ступай! Ну, чего еще стал?
Но я ясно видел сквозь приотворенную дверь, что кто-то вдруг вышел
из-за портьеры, за которой помещалась кровать Татьяны Павловны, и стал в
глубине комнаты, за Татьяной Павловной. Машинально, инстинктивно я схватился
за замок и уже не дал затворить дверь.
- Аркадий Макарович! Неужели правда, что он умер? - раздался знакомый
мне тихий, плавный, металлический голос, от которого все так и задрожало в
душе моей разом: в вопросе слышалось что-то проникнувшее и взволновавшее ее
душу.
- А коли так, - бросила вдруг дверь Татьяна Павловна, - коли так - так
и улаживайтесь, как хотите, сами. Сами захотели!
Она стремительно выбежала из квартиры, накидывая на бегу платок и
шубку, и пустилась по лестнице. Мы остались одни. Я сбросил шубу, шагнул и
затворил за собою дверь. Она стояла предо мной как тогда, в то свидание, с
светлым лицом, с светлым взглядом, и, как тогда, протягивала мне обе руки.
Меня точно подкосило, и я буквально упал к ее ногам.
III.
Я начал было плакать, не знаю с чего; не помню, как она усадила меня
подле себя, помню только, в бесценном воспоминании моем, как мы сидели
рядом, рука в руку, и стремительно разговаривали: она расспрашивала про
старика и про смерть его, а я ей об нем рассказывал - так что можно было
подумать, что я плакал о Макаре Ивановиче, тогда как это было бы верх
нелепости; и я знаю, что она ни за что бы не могла предположить во мне такой
совсем уж малолетней пошлости. Наконец я вдруг спохватился, и мне стало
стыдно. Теперь я полагаю, что плакал тогда единственно от восторга, и думаю,
что она это очень хорошо поняла сама, так что насчет этого воспоминания я
спокоен.
Мне вдруг показалось очень странным, что она все так расспрашивала про
Макара Ивановича.
- Да вы разве знали его? - спросил я в удивлении.
- Давно. Я его никогда не видала, но в жизни моей он тоже играл роль.
Мне много передавал о нем в свое время тот человек, которого я боюсь. Вы
знаете - какой человек.
- Я только знаю теперь, что "тот человек" гораздо был ближе к душе
вашей, чем вы это мне прежде открыли, - сказал я, сам не зная, что хотел
этим выразить, но как бы с укоризной и весь нахмурясь.
- Вы говорите, он целовал сейчас вашу мать? Обнимал ее? Вы это видели
сами? - не слушала она меня и продолжала расспрашивать.
- Да, видел; и поверьте, все это было в высшей степени искренно и
великодушно! - поспешил я подтвердить, видя ее радость.
- Дай ему бог! - перекрестилась она. - Теперь он развязан. Этот
прекрасный старик только связывал его жизнь. Со смертью его в нем опять
воскреснет долг и... достоинство, как воскресали уже раз. О, он прежде всего
- великодушный, он успокоит сердце вашей матери, которую любит больше всего
на земле, и успокоится наконец сам, да и, слава богу, - пора.
- Он вам очень дорог?
- Да, очень дорог, хотя и не в том смысле, в каком бы он сам желал и в
каком вы спрашиваете.
- Да вы теперь-то за него или за себя боитесь? - спросил я вдруг.
- Ну, это - мудреные вопросы, оставим их.
- Оставим конечно; только ничего я этого не знал, слишком многого,
может быть; но пусть, вы правы, теперь все по-новому, и
говорит: разрыв сердца!
- Сейчас, сию минуту. Беги, скажи, что буду: ступай же, ступай же,
ступай! Ну, чего еще стал?
Но я ясно видел сквозь приотворенную дверь, что кто-то вдруг вышел
из-за портьеры, за которой помещалась кровать Татьяны Павловны, и стал в
глубине комнаты, за Татьяной Павловной. Машинально, инстинктивно я схватился
за замок и уже не дал затворить дверь.
- Аркадий Макарович! Неужели правда, что он умер? - раздался знакомый
мне тихий, плавный, металлический голос, от которого все так и задрожало в
душе моей разом: в вопросе слышалось что-то проникнувшее и взволновавшее ее
душу.
- А коли так, - бросила вдруг дверь Татьяна Павловна, - коли так - так
и улаживайтесь, как хотите, сами. Сами захотели!
Она стремительно выбежала из квартиры, накидывая на бегу платок и
шубку, и пустилась по лестнице. Мы остались одни. Я сбросил шубу, шагнул и
затворил за собою дверь. Она стояла предо мной как тогда, в то свидание, с
светлым лицом, с светлым взглядом, и, как тогда, протягивала мне обе руки.
Меня точно подкосило, и я буквально упал к ее ногам.
III.
Я начал было плакать, не знаю с чего; не помню, как она усадила меня
подле себя, помню только, в бесценном воспоминании моем, как мы сидели
рядом, рука в руку, и стремительно разговаривали: она расспрашивала про
старика и про смерть его, а я ей об нем рассказывал - так что можно было
подумать, что я плакал о Макаре Ивановиче, тогда как это было бы верх
нелепости; и я знаю, что она ни за что бы не могла предположить во мне такой
совсем уж малолетней пошлости. Наконец я вдруг спохватился, и мне стало
стыдно. Теперь я полагаю, что плакал тогда единственно от восторга, и думаю,
что она это очень хорошо поняла сама, так что насчет этого воспоминания я
спокоен.
Мне вдруг показалось очень странным, что она все так расспрашивала про
Макара Ивановича.
- Да вы разве знали его? - спросил я в удивлении.
- Давно. Я его никогда не видала, но в жизни моей он тоже играл роль.
Мне много передавал о нем в свое время тот человек, которого я боюсь. Вы
знаете - какой человек.
- Я только знаю теперь, что "тот человек" гораздо был ближе к душе
вашей, чем вы это мне прежде открыли, - сказал я, сам не зная, что хотел
этим выразить, но как бы с укоризной и весь нахмурясь.
- Вы говорите, он целовал сейчас вашу мать? Обнимал ее? Вы это видели
сами? - не слушала она меня и продолжала расспрашивать.
- Да, видел; и поверьте, все это было в высшей степени искренно и
великодушно! - поспешил я подтвердить, видя ее радость.
- Дай ему бог! - перекрестилась она. - Теперь он развязан. Этот
прекрасный старик только связывал его жизнь. Со смертью его в нем опять
воскреснет долг и... достоинство, как воскресали уже раз. О, он прежде всего
- великодушный, он успокоит сердце вашей матери, которую любит больше всего
на земле, и успокоится наконец сам, да и, слава богу, - пора.
- Он вам очень дорог?
- Да, очень дорог, хотя и не в том смысле, в каком бы он сам желал и в
каком вы спрашиваете.
- Да вы теперь-то за него или за себя боитесь? - спросил я вдруг.
- Ну, это - мудреные вопросы, оставим их.
- Оставим конечно; только ничего я этого не знал, слишком многого,
может быть; но пусть, вы правы, теперь все по-новому, и