от вас всех, и - баста! - вдруг воскликнул я почти
в ярости, - а документ - разорву. Прощайте!
Я поклонился ей и вышел молча, в то же время почти не смея взглянуть на
нее; но не сошел еще с лестницы, как догнала меня Настасья Егоровна с
сложенным вдвое полулистом почтовой бумаги. Откуда взялась Настасья Егоровна
и где она сидела, когда я говорил с Анной Андреевной, - даже понять не могу.
Она не сказала ни словечка, а только отдала бумажку и убежала назад. Я
развернул листок: на нем четко и ясно был написан адрес Ламберта, а
заготовлен был, очевидно, еще за несколько дней. Я вдруг вспомнил, что когда
была у меня тогда Настасья Егоровна, то я проговорился ей, что не знаю, где
живет Ламберт, но в том только смысле, что "не знаю и знать не хочу". Но
адрес Ламберта в настоящую минуту я уже знал через Лизу, которую нарочно
попросил справиться в адресном столе. Выходка Анны Андреевны показалась мне
слишком уж решительною, даже циническою: несмотря на мой отказ содействовать
ей, она, как бы не веря мне ни на грош, прямо посылала меня к Ламберту. Мне
слишком ясно стало, что она узнала уже все о документе - и от кого же как не
от Ламберта, к которому потому и посылала меня сговариваться?
"Решительно они все до единого принимают меня за мальчишку без воли и
без характера, с которым все можно сделать!" - подумал я с негодованием.
II.
Тем не менее я все-таки пошел к Ламберту. Где же было мне справиться с
тогдашним моим любопытством? Ламберт, как оказалось, жил очень далеко, в
Косом переулке, у Летнего сада, впрочем все в тех же нумерах; но тогда,
когда я бежал от него, я до того не заметил дороги и расстояния, что,
получив, дня четыре тому назад, его адрес от Лизы, даже удивился и почти не
поверил, что он там живет. У дверей в нумера, в третьем этаже, еще подымаясь
по лестнице, я заметил двух молодых людей и подумал, что они позвонили
раньше меня и ждали, когда отворят. Пока я подымался, они оба, обернувшись
спиной к дверям, тщательно меня рассматривали. "Тут нумера, и они, конечно,
к другим жильцам", - нахмурился я, подходя к ним. Мне было бы очень
неприятно застать у Ламберта кого-нибудь. Стараясь не глядеть на них, я
протянул руку к звонку.
- Атанде! (3) - крикнул мне один.
- Пожалуйста, подождите звонить, - звонким и нежным голоском и
несколько протягивая слова проговорил другой молодой человек. - Мы вот
кончим и тогда позвоним все вместе, хотите?
Я остановился. Оба были еще очень молодые люди, так лет двадцати или
двадцати двух; они делали тут у дверей что-то странное, и я с удивлением
старался вникнуть. Тот, кто крикнул "атанде", был малый очень высокого
роста, вершков десяти, не меньше, худощавый и испитой, но очень мускулистый,
с очень небольшой, по росту, головой и с странным, каким-то комически
мрачным выражением в несколько рябом, но довольно неглупом и даже приятном
лице. Глаза его смотрели как-то не в меру пристально и с какой-то совсем
даже ненужной и излишней решимостью. Он был одет очень скверно: в старую
шинель на вате, с вылезшим маленьким енотовым воротником, и не по росту
короткую - очевидно, с чужого плеча, в скверных, почти мужицких сапогах и в
ужасно смятом, порыжевшем цилиндре на голове. В целом видно было неряху:
руки, без перчаток, были грязные, а длинные ногти - в трауре. Напротив,
товарищ его был одет щегольс
в ярости, - а документ - разорву. Прощайте!
Я поклонился ей и вышел молча, в то же время почти не смея взглянуть на
нее; но не сошел еще с лестницы, как догнала меня Настасья Егоровна с
сложенным вдвое полулистом почтовой бумаги. Откуда взялась Настасья Егоровна
и где она сидела, когда я говорил с Анной Андреевной, - даже понять не могу.
Она не сказала ни словечка, а только отдала бумажку и убежала назад. Я
развернул листок: на нем четко и ясно был написан адрес Ламберта, а
заготовлен был, очевидно, еще за несколько дней. Я вдруг вспомнил, что когда
была у меня тогда Настасья Егоровна, то я проговорился ей, что не знаю, где
живет Ламберт, но в том только смысле, что "не знаю и знать не хочу". Но
адрес Ламберта в настоящую минуту я уже знал через Лизу, которую нарочно
попросил справиться в адресном столе. Выходка Анны Андреевны показалась мне
слишком уж решительною, даже циническою: несмотря на мой отказ содействовать
ей, она, как бы не веря мне ни на грош, прямо посылала меня к Ламберту. Мне
слишком ясно стало, что она узнала уже все о документе - и от кого же как не
от Ламберта, к которому потому и посылала меня сговариваться?
"Решительно они все до единого принимают меня за мальчишку без воли и
без характера, с которым все можно сделать!" - подумал я с негодованием.
II.
Тем не менее я все-таки пошел к Ламберту. Где же было мне справиться с
тогдашним моим любопытством? Ламберт, как оказалось, жил очень далеко, в
Косом переулке, у Летнего сада, впрочем все в тех же нумерах; но тогда,
когда я бежал от него, я до того не заметил дороги и расстояния, что,
получив, дня четыре тому назад, его адрес от Лизы, даже удивился и почти не
поверил, что он там живет. У дверей в нумера, в третьем этаже, еще подымаясь
по лестнице, я заметил двух молодых людей и подумал, что они позвонили
раньше меня и ждали, когда отворят. Пока я подымался, они оба, обернувшись
спиной к дверям, тщательно меня рассматривали. "Тут нумера, и они, конечно,
к другим жильцам", - нахмурился я, подходя к ним. Мне было бы очень
неприятно застать у Ламберта кого-нибудь. Стараясь не глядеть на них, я
протянул руку к звонку.
- Атанде! (3) - крикнул мне один.
- Пожалуйста, подождите звонить, - звонким и нежным голоском и
несколько протягивая слова проговорил другой молодой человек. - Мы вот
кончим и тогда позвоним все вместе, хотите?
Я остановился. Оба были еще очень молодые люди, так лет двадцати или
двадцати двух; они делали тут у дверей что-то странное, и я с удивлением
старался вникнуть. Тот, кто крикнул "атанде", был малый очень высокого
роста, вершков десяти, не меньше, худощавый и испитой, но очень мускулистый,
с очень небольшой, по росту, головой и с странным, каким-то комически
мрачным выражением в несколько рябом, но довольно неглупом и даже приятном
лице. Глаза его смотрели как-то не в меру пристально и с какой-то совсем
даже ненужной и излишней решимостью. Он был одет очень скверно: в старую
шинель на вате, с вылезшим маленьким енотовым воротником, и не по росту
короткую - очевидно, с чужого плеча, в скверных, почти мужицких сапогах и в
ужасно смятом, порыжевшем цилиндре на голове. В целом видно было неряху:
руки, без перчаток, были грязные, а длинные ногти - в трауре. Напротив,
товарищ его был одет щегольс