вете, конечно, подымут
на меня камень и подняли уже. Но если б даже они были правы, с своей гнусной
точки зрения, то кто бы мог, кто бы смел из них даже и тогда осудить меня? Я
оставлена отцом моим с детства; мы, Версиловы, древний, высокий русский род,
мы - проходимцы, и я ем чужой хлеб из милости. Не естественно ли мне было
обратиться к тому, кто еще с детства заменял мне отца, чьи милости я видела
на себе столько лет? Мои чувства к нему видит и судит один только бог, и я
не допускаю светского суда над собою в сделанном мною шаге! Когда же тут,
сверх того, самая коварная, самая мрачная интрига и доверчивого,
великодушного отца сговорилась погубить его же собственная дочь, то разве
это можно снести? Нет, пусть сгублю даже репутацию мою, но спасу его! Я
готова жить у него просто в няньках, быть его сторожем, сиделкой, но не дам
восторжествовать холодному, светскому, мерзкому расчету!
Она говорила с необыкновенным одушевлением, очень может быть, что
наполовину напускным, но все-таки искренним, потому что видно было, до какой
степени затянулась она вся в это дело. О, я чувствовал, что она лжет (хоть и
искренно, потому что лгать можно и искренно) и что она теперь дурная; но
удивительно, как бывает с женщинами: этот вид порядочности, эти высшие
формы, эта недоступность светской высоты и гордого целомудрия - все это
сбило меня с толку, и я стал соглашаться с нею во всем, то есть пока у ней
сидел; по крайней мере - не решился противоречить. О, мужчина в решительном
нравственном рабстве у женщины, особенно если великодушен! Такая женщина
может убедить в чем угодно великодушного. "Она и Ламберт - боже мой!" -
думал я, в недоумении смотря на нее. Впрочем, скажу все: я даже до сих пор
не умею судить ее; чувства ее действительно мог видеть один только бог, а
человек к тому же - такая сложная машина, что ничего не разберешь в иных
случаях, и вдобавок к тому же, если этот человек - женщина.
- Анна Андреевна, чего именно вы от меня ждете? - спросил я, однако,
довольно решительно.
- Как? Что значит ваш вопрос, Аркадий Макарович?
- Мне кажется по всему... и по некоторым другим соображениям... -
разъяснял я путаясь, - что вы присылали ко мне, чего-то от меня ожидая; так
чего же именно?
Не отвечая на вопрос, она мигом заговорила опять, так же скоро и
одушевленно:
- Но я не могу, я слишком горда, чтоб входить в объяснения и сделки с
неизвестными лицами, как господин Ламберт! Я ждала вас, а не господина
Ламберта. Мое положение - крайнее, ужасное, Аркадий Макарович! Я обязана
хитрить, окруженная происками этой женщины, - а это мне нестерпимо. Я
унижаюсь почти до интриги и ждала вас как спасителя. Нельзя винить меня за
то, что я жадно смотрю кругом себя, чтоб отыскать хоть одного друга, а
потому я и не могла не обрадоваться другу: тот, кто мог даже в ту ночь,
почти замерзая, вспоминать обо мне и повторять одно только мое имя, тот, уж
конечно, мне предан. Так думала я все это время, а потому на вас и
надеялась.
Она с нетерпеливым вопросом смотрела мне в глаза. И вот у меня опять
недостало духу разуверить ее и объяснить ей прямо, что Ламберт ее обманул и
что я вовсе не говорил тогда ему, что уж так ей особенно предан, и вовсе не
вспоминал "одно только ее имя". Таким образом, молчанием моим я как бы
подтвердил ложь Ламберта. О, она ведь
на меня камень и подняли уже. Но если б даже они были правы, с своей гнусной
точки зрения, то кто бы мог, кто бы смел из них даже и тогда осудить меня? Я
оставлена отцом моим с детства; мы, Версиловы, древний, высокий русский род,
мы - проходимцы, и я ем чужой хлеб из милости. Не естественно ли мне было
обратиться к тому, кто еще с детства заменял мне отца, чьи милости я видела
на себе столько лет? Мои чувства к нему видит и судит один только бог, и я
не допускаю светского суда над собою в сделанном мною шаге! Когда же тут,
сверх того, самая коварная, самая мрачная интрига и доверчивого,
великодушного отца сговорилась погубить его же собственная дочь, то разве
это можно снести? Нет, пусть сгублю даже репутацию мою, но спасу его! Я
готова жить у него просто в няньках, быть его сторожем, сиделкой, но не дам
восторжествовать холодному, светскому, мерзкому расчету!
Она говорила с необыкновенным одушевлением, очень может быть, что
наполовину напускным, но все-таки искренним, потому что видно было, до какой
степени затянулась она вся в это дело. О, я чувствовал, что она лжет (хоть и
искренно, потому что лгать можно и искренно) и что она теперь дурная; но
удивительно, как бывает с женщинами: этот вид порядочности, эти высшие
формы, эта недоступность светской высоты и гордого целомудрия - все это
сбило меня с толку, и я стал соглашаться с нею во всем, то есть пока у ней
сидел; по крайней мере - не решился противоречить. О, мужчина в решительном
нравственном рабстве у женщины, особенно если великодушен! Такая женщина
может убедить в чем угодно великодушного. "Она и Ламберт - боже мой!" -
думал я, в недоумении смотря на нее. Впрочем, скажу все: я даже до сих пор
не умею судить ее; чувства ее действительно мог видеть один только бог, а
человек к тому же - такая сложная машина, что ничего не разберешь в иных
случаях, и вдобавок к тому же, если этот человек - женщина.
- Анна Андреевна, чего именно вы от меня ждете? - спросил я, однако,
довольно решительно.
- Как? Что значит ваш вопрос, Аркадий Макарович?
- Мне кажется по всему... и по некоторым другим соображениям... -
разъяснял я путаясь, - что вы присылали ко мне, чего-то от меня ожидая; так
чего же именно?
Не отвечая на вопрос, она мигом заговорила опять, так же скоро и
одушевленно:
- Но я не могу, я слишком горда, чтоб входить в объяснения и сделки с
неизвестными лицами, как господин Ламберт! Я ждала вас, а не господина
Ламберта. Мое положение - крайнее, ужасное, Аркадий Макарович! Я обязана
хитрить, окруженная происками этой женщины, - а это мне нестерпимо. Я
унижаюсь почти до интриги и ждала вас как спасителя. Нельзя винить меня за
то, что я жадно смотрю кругом себя, чтоб отыскать хоть одного друга, а
потому я и не могла не обрадоваться другу: тот, кто мог даже в ту ночь,
почти замерзая, вспоминать обо мне и повторять одно только мое имя, тот, уж
конечно, мне предан. Так думала я все это время, а потому на вас и
надеялась.
Она с нетерпеливым вопросом смотрела мне в глаза. И вот у меня опять
недостало духу разуверить ее и объяснить ей прямо, что Ламберт ее обманул и
что я вовсе не говорил тогда ему, что уж так ей особенно предан, и вовсе не
вспоминал "одно только ее имя". Таким образом, молчанием моим я как бы
подтвердил ложь Ламберта. О, она ведь