ти
загадочным.
- Барышня тоже бывала, - прибавил он, странно смотря на меня.
- Какая барышня?
- Анна Андреевна; два раза была; с моей женой познакомилась. Очень
милая особа, очень приятная. Такое знакомство даже слишком можно оценить,
Аркадий Макарович... - И выговорив, он даже сделал ко мне шаг: очень уж ему
хотелось, чтоб я что-то понял.
- Неужели два раза? - удивился я.
- Во второй раз вместе с братцем приезжала.
"Это с Ламбертом", - подумалось мне вдруг невольно.
- Нет-с, не с господином Ламбертом, - так и угадал он сразу, точно
впрыгнул в мою душу своими глазами, - а с ихним братцем, действительным,
молодым господином Версиловым. Камер-юнкер ведь, кажется?
Я был очень смущен; он смотрел, ужасно ласково улыбаясь.
- Ах, вот еще кто был, вас спрашивал - эта мамзель, француженка,
мамзель Альфонсина де Вердень. Ах как поет хорошо и декламирует тоже
прекрасно в стихах! Потихоньку к князю Николаю Ивановичу тогда проезжала, в
Царское, собачку, говорит, ему продать редкую, черненькую, вся в кулачок...
Я попросил его оставить меня одного, отговорившись головною болью. Он
мигом удовлетворил меня, даже не докончив фразы, и не только без малейшей
обидчивости, но почти с удовольствием, таинственно помахав рукой и как бы
выговаривая: "Понимаю-с, понимаю-с", и хоть не проговорил этого, но зато из
комнаты вышел на цыпочках, доставил себе это удовольствие. Есть очень
досадные люди на свете.
Я просидел один, обдумывая часа полтора; не обдумывая, впрочем, а лишь
задумавшись. Хоть я был и смущен, но зато нимало не удивлен. Я даже ждал еще
пуще чего-нибудь, еще больших чудес. "Может, они теперь уж и натворили их",
- подумал я. Я твердо и давно был уверен, еще дома, что машина у них
заведена и в полном ходу. "Меня только им недостает, вот что", - подумал я
опять, с каким-то раздражительным и приятным самодовольством. Что они ждут
меня изо всех сил и что-то в моей квартире затевают устроить - было ясно как
день. "Уж не свадьбу ли старого князя? на него целая облава. Только позволю
ли я, господа, вот что-с?" - заключил я опять с надменным удовольствием.
"Раз начну и тотчас опять в водоворот затянусь, как щепка. Свободен ли
я теперь, сейчас, или уж не свободен? Могу ли я еще, воротясь сегодня
вечером к маме, сказать себе, как во все эти дни: ?".
Вот эссенция моих вопросов или, лучше сказать, биений сердца моего, в
те полтора часа, которые я просидел тогда в углу на кровати, локтями в
колена, а ладонями подпирая голову. Но ведь я знал, я знал уже и тогда, что
все эти вопросы - совершенный вздор, а что влечет меня лишь она, - она и она
одна! Наконец-то выговорил это прямо и прописал пером на бумаге, ибо даже
теперь, когда, пишу, год спустя, не знаю еще, как назвать тогдашнее чувство
мое по имени!
О, мне было жаль Лизу, и в сердце моем была самая нелицемерная боль! Уж
одно бы это чувство боли за нее могло бы, кажется, смирить или стереть во
мне, хоть на время, плотоядность (опять поминаю это слово). Но меня влекло
безмерное любопытство, и какой-то страх, и еще какое-то чувство - не знаю
какое; но знаю и знал уже и тогда, что оно было недоброе. Может быть, я
стремился пасть к ее ногам, а может быть, хотел бы предать ее на все муки и
что-то "поскорей, поскорей" доказать ей. Никакая боль и никакое сострадание
к Лизе не могли уже остановить меня.
загадочным.
- Барышня тоже бывала, - прибавил он, странно смотря на меня.
- Какая барышня?
- Анна Андреевна; два раза была; с моей женой познакомилась. Очень
милая особа, очень приятная. Такое знакомство даже слишком можно оценить,
Аркадий Макарович... - И выговорив, он даже сделал ко мне шаг: очень уж ему
хотелось, чтоб я что-то понял.
- Неужели два раза? - удивился я.
- Во второй раз вместе с братцем приезжала.
"Это с Ламбертом", - подумалось мне вдруг невольно.
- Нет-с, не с господином Ламбертом, - так и угадал он сразу, точно
впрыгнул в мою душу своими глазами, - а с ихним братцем, действительным,
молодым господином Версиловым. Камер-юнкер ведь, кажется?
Я был очень смущен; он смотрел, ужасно ласково улыбаясь.
- Ах, вот еще кто был, вас спрашивал - эта мамзель, француженка,
мамзель Альфонсина де Вердень. Ах как поет хорошо и декламирует тоже
прекрасно в стихах! Потихоньку к князю Николаю Ивановичу тогда проезжала, в
Царское, собачку, говорит, ему продать редкую, черненькую, вся в кулачок...
Я попросил его оставить меня одного, отговорившись головною болью. Он
мигом удовлетворил меня, даже не докончив фразы, и не только без малейшей
обидчивости, но почти с удовольствием, таинственно помахав рукой и как бы
выговаривая: "Понимаю-с, понимаю-с", и хоть не проговорил этого, но зато из
комнаты вышел на цыпочках, доставил себе это удовольствие. Есть очень
досадные люди на свете.
Я просидел один, обдумывая часа полтора; не обдумывая, впрочем, а лишь
задумавшись. Хоть я был и смущен, но зато нимало не удивлен. Я даже ждал еще
пуще чего-нибудь, еще больших чудес. "Может, они теперь уж и натворили их",
- подумал я. Я твердо и давно был уверен, еще дома, что машина у них
заведена и в полном ходу. "Меня только им недостает, вот что", - подумал я
опять, с каким-то раздражительным и приятным самодовольством. Что они ждут
меня изо всех сил и что-то в моей квартире затевают устроить - было ясно как
день. "Уж не свадьбу ли старого князя? на него целая облава. Только позволю
ли я, господа, вот что-с?" - заключил я опять с надменным удовольствием.
"Раз начну и тотчас опять в водоворот затянусь, как щепка. Свободен ли
я теперь, сейчас, или уж не свободен? Могу ли я еще, воротясь сегодня
вечером к маме, сказать себе, как во все эти дни: ?".
Вот эссенция моих вопросов или, лучше сказать, биений сердца моего, в
те полтора часа, которые я просидел тогда в углу на кровати, локтями в
колена, а ладонями подпирая голову. Но ведь я знал, я знал уже и тогда, что
все эти вопросы - совершенный вздор, а что влечет меня лишь она, - она и она
одна! Наконец-то выговорил это прямо и прописал пером на бумаге, ибо даже
теперь, когда, пишу, год спустя, не знаю еще, как назвать тогдашнее чувство
мое по имени!
О, мне было жаль Лизу, и в сердце моем была самая нелицемерная боль! Уж
одно бы это чувство боли за нее могло бы, кажется, смирить или стереть во
мне, хоть на время, плотоядность (опять поминаю это слово). Но меня влекло
безмерное любопытство, и какой-то страх, и еще какое-то чувство - не знаю
какое; но знаю и знал уже и тогда, что оно было недоброе. Может быть, я
стремился пасть к ее ногам, а может быть, хотел бы предать ее на все муки и
что-то "поскорей, поскорей" доказать ей. Никакая боль и никакое сострадание
к Лизе не могли уже остановить меня.