об объяснить... я
хотел... - быстро зашептал было он.
- Это вы донесли на Васина! - вскричал я.
- Нет; видите ли, там была рукопись. Васин перед самым последним днем
передал Лизе... сохранить. А та оставила мне здесь проглядеть, а потом
случилось, что они поссорились на другой день...
- Вы представили по начальству рукопись!
- Аркадий Макарович, Аркадий Макарович!
- Итак, вы, - вскричал я, вскакивая и отчеканивая слова, - вы, без
всякого иного побуждения, без всякой другой цели, а единственно потому, что
несчастный Васин - ваш соперник, единственно только из ревности, вы передали
вверенную Лизе рукопись... передали кому? Кому? Прокурору?
Но он не успел ответить, да и вряд ли бы что ответил, потому что стоял
передо мной как истукан все с тою же болезненною улыбкой и неподвижным
взглядом; но вдруг отворилась дверь, и вошла Лиза. Она почти обмерла, увидев
нас вместе.
- Ты здесь? Так ты здесь? - вскричала она с исказившимся вдруг лицом и
хватая меня за руки, - так ты... знаешь?
Но она уже прочла в лице моем, что я "знаю". Я быстро неудержимо обнял
ее, крепко, крепко! И в первый раз только я постиг в ту минуту, во всей
силе, какое безвыходное, бесконечное горе без рассвета легло навек над всей
судьбой этой... добровольной искательницы мучений!
- Да разве можно с ним говорить теперь? - оторвалась она вдруг от меня.
- Разве можно с ним быть? Зачем ты здесь? Посмотри на пего, посмотри! И
разве можно, можно судить его?
Бесконечное страдание и сострадание были в лице ее, когда она,
восклицая, указывала на несчастного. Он сидел в кресле, закрыв лицо руками.
И она была права: это был человек в белой горячке и безответственный; и,
может быть, еще три дня тому уже безответственный. Его в то же утро положили
в больницу, а к вечеру у него уже было воспаление в мозгу.
IV.
От князя, оставив его тогда с Лизою, я, около часу пополудни, заехал на
прежнюю мою квартиру. Я забыл сказать, что день был сырой, тусклый, с
начинавшеюся оттепелью и с теплым ветром, способным расстроить нервы даже у
слона. Хозяин встретил меня обрадовавшись, заметавшись и закидавшись, чего я
страх не люблю именно в такие минуты. Я обошелся сухо и прямо прошел к себе,
но он последовал за мной, и хоть не смел расспрашивать, но любопытство так и
сияло в глазах его, притом смотрел как уже имеющий даже какое-то право быть
любопытным. Я должен был обойтись вежливо для своей же выгоды; но хотя мне
слишком необходимо было кое-что узнать (и я знал, что узнаю), но все же было
противно начать расспросы. Я осведомился о здоровье жены его, и мы сходили к
ней. Та встретила меня хоть и внимательно, но с чрезвычайно деловым и
неразговорчивым видом; это меня несколько примирило. Короче, я узнал в тот
раз весьма чудные вещи.
Ну, разумеется, был Ламберт, но потом он приходил еще два раза и
"осмотрел все комнаты", говоря, что, может, наймет. Приходила несколько раз
Настасья Егоровна, эта уж бог знает зачем. "Очень тоже любопытствовала", -
прибавил хозяин, но я не утешил его, не спросил, о чем она любопытствовала.
Вообще, я но расспрашивал, а говорил лишь он, а я делал вид, что роюсь в
моем чемодане (в котором почти ничего и не оставалось). Но всего досаднее
было, что он тоже вздумал играть в таинственность и, заметив, что я
удерживаюсь от расспросов, почел тоже обязанностью стать отрывочнее, поч
хотел... - быстро зашептал было он.
- Это вы донесли на Васина! - вскричал я.
- Нет; видите ли, там была рукопись. Васин перед самым последним днем
передал Лизе... сохранить. А та оставила мне здесь проглядеть, а потом
случилось, что они поссорились на другой день...
- Вы представили по начальству рукопись!
- Аркадий Макарович, Аркадий Макарович!
- Итак, вы, - вскричал я, вскакивая и отчеканивая слова, - вы, без
всякого иного побуждения, без всякой другой цели, а единственно потому, что
несчастный Васин - ваш соперник, единственно только из ревности, вы передали
вверенную Лизе рукопись... передали кому? Кому? Прокурору?
Но он не успел ответить, да и вряд ли бы что ответил, потому что стоял
передо мной как истукан все с тою же болезненною улыбкой и неподвижным
взглядом; но вдруг отворилась дверь, и вошла Лиза. Она почти обмерла, увидев
нас вместе.
- Ты здесь? Так ты здесь? - вскричала она с исказившимся вдруг лицом и
хватая меня за руки, - так ты... знаешь?
Но она уже прочла в лице моем, что я "знаю". Я быстро неудержимо обнял
ее, крепко, крепко! И в первый раз только я постиг в ту минуту, во всей
силе, какое безвыходное, бесконечное горе без рассвета легло навек над всей
судьбой этой... добровольной искательницы мучений!
- Да разве можно с ним говорить теперь? - оторвалась она вдруг от меня.
- Разве можно с ним быть? Зачем ты здесь? Посмотри на пего, посмотри! И
разве можно, можно судить его?
Бесконечное страдание и сострадание были в лице ее, когда она,
восклицая, указывала на несчастного. Он сидел в кресле, закрыв лицо руками.
И она была права: это был человек в белой горячке и безответственный; и,
может быть, еще три дня тому уже безответственный. Его в то же утро положили
в больницу, а к вечеру у него уже было воспаление в мозгу.
IV.
От князя, оставив его тогда с Лизою, я, около часу пополудни, заехал на
прежнюю мою квартиру. Я забыл сказать, что день был сырой, тусклый, с
начинавшеюся оттепелью и с теплым ветром, способным расстроить нервы даже у
слона. Хозяин встретил меня обрадовавшись, заметавшись и закидавшись, чего я
страх не люблю именно в такие минуты. Я обошелся сухо и прямо прошел к себе,
но он последовал за мной, и хоть не смел расспрашивать, но любопытство так и
сияло в глазах его, притом смотрел как уже имеющий даже какое-то право быть
любопытным. Я должен был обойтись вежливо для своей же выгоды; но хотя мне
слишком необходимо было кое-что узнать (и я знал, что узнаю), но все же было
противно начать расспросы. Я осведомился о здоровье жены его, и мы сходили к
ней. Та встретила меня хоть и внимательно, но с чрезвычайно деловым и
неразговорчивым видом; это меня несколько примирило. Короче, я узнал в тот
раз весьма чудные вещи.
Ну, разумеется, был Ламберт, но потом он приходил еще два раза и
"осмотрел все комнаты", говоря, что, может, наймет. Приходила несколько раз
Настасья Егоровна, эта уж бог знает зачем. "Очень тоже любопытствовала", -
прибавил хозяин, но я не утешил его, не спросил, о чем она любопытствовала.
Вообще, я но расспрашивал, а говорил лишь он, а я делал вид, что роюсь в
моем чемодане (в котором почти ничего и не оставалось). Но всего досаднее
было, что он тоже вздумал играть в таинственность и, заметив, что я
удерживаюсь от расспросов, почел тоже обязанностью стать отрывочнее, поч