е равно, - продолжал я. - Знаете ли еще, что нам вдвоем ходить
опасно: меня много раз непреодолимо тянуло прибить вас, изуродовать,
задушить. И что вы думаете, до этого не дойдет? Вы доведете меня до
горячки. Уж не скандала ли я побоюсь? Гнева вашего? Да что мне ваш гнев? Я
люблю без надежды и знаю, что после этого в тысячу раз больше буду любить
вас. Если я вас когда-нибудь убью, то надо ведь и себя убить будет; ну так
- я себя как можно дольше буду не убивать, чтоб эту нестерпимую боль без
вас ощутить. Знаете ли вы невероятную вещь: я вас с каждым днем люблю
больше, а ведь это почти невозможно. И после этого мне не быть фаталистом?
Помните, третьего дня, на Шлангенберге, я прошептал вам, вызванный вами:
скажите слово, и я соскочу в эту бездну. Если б вы сказали это слово, я бы
тогда соскочил. Неужели вы не верите, что я бы соскочил?
- Какая глупая болтовня! - вскричала она.
- Мне никакого дела нет до того, глупа ли она иль умна, - вскричал я.
- Я знаю, что при вас мне надо говорить, говорить, говорить - и я говорю. Я
все самолюбие при вас теряю, и мне все равно.
- К чему мне заставлять вас прыгать с Шлангенберга? - сказала она сухо
и как-то особенно обидно. - Это совершенно для меня бесполезно.
- Великолепно! - вскричал я, - вы нарочно сказали это великолепное
"бесполезно", чтоб меня придавить. Я вас насквозь вижу. Бесполезно,
говорите вы? Но ведь удовольствие всегда полезно, а дикая, беспредельная
власть - хоть над мухой - ведь это тоже своего рода наслаждение. Человек -
деспот от природы и любит быть мучителем. Вы ужасно любите.
Помню, она рассматривала меня с каким-то особенно пристальным
вниманием. Должно быть, лицо мое выражало тогда все мои бестолковые и
нелепые ощущения. Я припоминаю теперь, что и действительно у нас почти
слово в слово так шел тогда разговор, как я здесь описал. Глаза мои
налились кровью. На окраинах губ запекалась пена. А что касается
Шлангенберга, то клянусь честью, даже и теперь: если б она тогда приказала
мне броситься вниз, я бы бросился! Если б для шутки одной сказала, если б с
презрением, с плевком на меня сказала, - я бы и тогда соскочил!
- Нет, почему ж, я вам верю, - произнесла она, но так, как она только
умеет иногда выговорить, с таким презрением и ехидством, с таким
высокомерием, что, ей-богу, я мог убить ее в эту минуту. Она рисковала. Про
это я тоже не солгал, говоря ей.
- Вы не трус? - опросила она меня вдруг.
- Не знаю, может быть, и трус. Не знаю... я об этом давно не думал.
- Если б я сказала вам: убейте этого человека, вы бы убили его?
- Кого?
- Кого я захочу.
- Француза?
- Не спрашивайте, а отвечайте, - кого я укажу. Я хочу знать, серьезно
ли вы сейчас говорили? - Она так серьезно и нетерпеливо ждала ответа, что
мне как-то странно стало.
- Да скажете ли вы мне, наконец, что такое здесь происходит! -
вскричал я. - Что вы, боитесь, что ли, меня? Я сам вижу все здешние
беспорядки. Вы падчерица разорившегося и сумасшедшего человека, зараженного
страстью к этому дьяволу - Blanche; потом тут - этот француз, с своим
таинственным влиянием на вас и - вот теперь вы мне так серьезно задаете...
такой вопрос. По крайней мере чтоб я знал; иначе я здесь помешаюсь и
что-нибудь сделаю. Или вы стыдитесь удостоить меня откровенности? Да разве
вам можно стыдиться меня?
- Я с вами вовсе не о том говорю. Я вас спросила и жду ответа.
- Разумеется, уб
опасно: меня много раз непреодолимо тянуло прибить вас, изуродовать,
задушить. И что вы думаете, до этого не дойдет? Вы доведете меня до
горячки. Уж не скандала ли я побоюсь? Гнева вашего? Да что мне ваш гнев? Я
люблю без надежды и знаю, что после этого в тысячу раз больше буду любить
вас. Если я вас когда-нибудь убью, то надо ведь и себя убить будет; ну так
- я себя как можно дольше буду не убивать, чтоб эту нестерпимую боль без
вас ощутить. Знаете ли вы невероятную вещь: я вас с каждым днем люблю
больше, а ведь это почти невозможно. И после этого мне не быть фаталистом?
Помните, третьего дня, на Шлангенберге, я прошептал вам, вызванный вами:
скажите слово, и я соскочу в эту бездну. Если б вы сказали это слово, я бы
тогда соскочил. Неужели вы не верите, что я бы соскочил?
- Какая глупая болтовня! - вскричала она.
- Мне никакого дела нет до того, глупа ли она иль умна, - вскричал я.
- Я знаю, что при вас мне надо говорить, говорить, говорить - и я говорю. Я
все самолюбие при вас теряю, и мне все равно.
- К чему мне заставлять вас прыгать с Шлангенберга? - сказала она сухо
и как-то особенно обидно. - Это совершенно для меня бесполезно.
- Великолепно! - вскричал я, - вы нарочно сказали это великолепное
"бесполезно", чтоб меня придавить. Я вас насквозь вижу. Бесполезно,
говорите вы? Но ведь удовольствие всегда полезно, а дикая, беспредельная
власть - хоть над мухой - ведь это тоже своего рода наслаждение. Человек -
деспот от природы и любит быть мучителем. Вы ужасно любите.
Помню, она рассматривала меня с каким-то особенно пристальным
вниманием. Должно быть, лицо мое выражало тогда все мои бестолковые и
нелепые ощущения. Я припоминаю теперь, что и действительно у нас почти
слово в слово так шел тогда разговор, как я здесь описал. Глаза мои
налились кровью. На окраинах губ запекалась пена. А что касается
Шлангенберга, то клянусь честью, даже и теперь: если б она тогда приказала
мне броситься вниз, я бы бросился! Если б для шутки одной сказала, если б с
презрением, с плевком на меня сказала, - я бы и тогда соскочил!
- Нет, почему ж, я вам верю, - произнесла она, но так, как она только
умеет иногда выговорить, с таким презрением и ехидством, с таким
высокомерием, что, ей-богу, я мог убить ее в эту минуту. Она рисковала. Про
это я тоже не солгал, говоря ей.
- Вы не трус? - опросила она меня вдруг.
- Не знаю, может быть, и трус. Не знаю... я об этом давно не думал.
- Если б я сказала вам: убейте этого человека, вы бы убили его?
- Кого?
- Кого я захочу.
- Француза?
- Не спрашивайте, а отвечайте, - кого я укажу. Я хочу знать, серьезно
ли вы сейчас говорили? - Она так серьезно и нетерпеливо ждала ответа, что
мне как-то странно стало.
- Да скажете ли вы мне, наконец, что такое здесь происходит! -
вскричал я. - Что вы, боитесь, что ли, меня? Я сам вижу все здешние
беспорядки. Вы падчерица разорившегося и сумасшедшего человека, зараженного
страстью к этому дьяволу - Blanche; потом тут - этот француз, с своим
таинственным влиянием на вас и - вот теперь вы мне так серьезно задаете...
такой вопрос. По крайней мере чтоб я знал; иначе я здесь помешаюсь и
что-нибудь сделаю. Или вы стыдитесь удостоить меня откровенности? Да разве
вам можно стыдиться меня?
- Я с вами вовсе не о том говорю. Я вас спросила и жду ответа.
- Разумеется, уб